Юрий Трифонов. Пепел отца стучал в его сердце

Писатель Андрей Левкин - о том, почему Юрий Трифонов, девяностолетие со дня рождения которого отмечается 28 августа, стал символом «городской прозы» семидесятых

Текст: Андрей Левкин
Фото и слайдер: кадры из фильма Сергея Урсуляка «Долгое прощание», экранизация повести Юрия Трифонова, 2004; Полина Агуреева - Ляля Телепнёва; Андрей Щенников - Григорий Ребров

Эссе из книги «Советская Атлантида» (СПб, Лимбус Пресс, 2013) проекта «Литературная матрица: писатели о писателях» предоставлено автором с ведома издательства.

СССР, МОСКВА, СЕМИДЕСЯТЫЕ
(ЮРИЙ ТРИФОНОВ)
Для читателя Юрий Трифонов – это, конечно, Москва, первая половина 70-х годов 20 века. Ничего другого и быть не может. Хотя и писал он не только тогда, да и о разных временах. С писателями (и не только с ними) всегда так: есть одна картинка, по которой его узнают все. Лев Толстой, – это бородатый дед, будто он всю жизнь был таким. Достоевский тоже пожилой, грустный. Причём, свои знаменитые вещи они могли написать даже в молодости, но и это не важно. Вот, «Бедные люди» и все равно, фотография – больной Достоевский с бородой, мучающийся последними сомнениями.

С их книгами примерно так же. Они написали много разного, но запоминается пара-тройка названий. Толстой – «Война и мир», «Анна Каренина». Ну, допустим, ещё «Крейцерова соната». Или Андрей Платонов – «Котлован», конечно. Другое у него тоже прекрасно, но это уже перегруз. Лучше бы, чтобы вообще один автор – один текст. Исключение разве что для Пушкина, но это же поэзия. Поэты мало пишут. То есть, коротко.

Но ровно в случае с Трифоновым это выглядит совершенно справедливым. Да, он действительно такой: пятидесятилетний дядька в тяжёлых очках, автор «Московских повестей» и примыкающей к ним повести «Дом на набережной».

Тут, конечно, есть детали. «Московские повести», это, скорее, для тех, кто понимает литературу. Кому важно, как написано. «Дом на набережной» можно читать и как документальный рассказ, а это интересно и тем, что к литературе холоден, зато интересуется тайнами прошлого. Потому что в «Доме» он описал быт и нравы жителей правительственного дома 1930-х годов. Тогда людей, работавших во власти, вселили в громадный, специально для них построенный дом прямо напротив Кремля. Почти все москвичи тогда жили в коммуналках без удобств, часто даже с туалетом во дворе, а в Доме – все отдельно и с комфортом. Но вот оттуда они потом, причем – довольно скоро попадали в сталинские лагеря и гибли. Эту книгу не очень-то печатали в СССР, во всяком случае – в явном несоответствии со спросом. Что ж, ее ксерокопировали, брали читать у знакомых. Причем, хоть там действие частично происходит в 30-х годах, но главная часть всё равно в 70-х. Это – главное время Трифонова.

А вот его главный пакет: повести «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь», роман (иногда его тоже называют повестью) «Дом на набережной». Все они написаны в 1970–1976. Действие «Обмена» и «Предварительных итогов» происходит в 1970-х, «Долгого прощания» – в начале 1950-х, в «Другой жизни» и «Доме на набережной» оно протянуто из 1930-х в 1970-е. Но в итоге это всё равно первая половина семидесятых, Москва, Советский союз.

И тут вот что: я был там ровно тогда. В первой половине 70-х я учился в МГУ, словом – практически находился внутри этих текстов. Как некто, присутствующий за кадром. Конечно, поэтому я и взялся написать о нём. Но о моих личных чувствах – после, ближе к концу.

Но здесь ещё такое дело: события в художественном произведении могут происходить когда угодно, но его определяет время, когда оно было написано. А если и сами события происходят тогда же, то это время становится плотнее. Тем более, для человека, который жил там же и тогда же. Не так, что начинаешь сравнивать свою память с тем, что описано, негодуя на расхождения. Нет, просто для того, чтобы попасть в любой город, описанный в книгах, требуются некоторые усилия. Надо понять, как там все устроено. Что такое Лондон Диккенса? Каким был Петербург у Достоевского в «Преступлении и наказании»? О деталях романа пишут исследования, давно выяснили, где была квартира Раскольникова, где процентщицы. Причём, это ещё простой случай – город со времен Достоевского изменился не слишком сильно. Все эти дома ещё стоят и квартиры героев на месте.

А у Трифонова для меня всё понятно: ровно те же время и место. Конечно, я (да и остальные, конечно), в его книгах в первую очередь воспринимали именно это, московскую жизнь 70-х. Мы все жили там же и тогда же, нам интересно именно это. А не что-то другое, связанное, например, с «Домом на набережной» и той исторической, революционной линей, которая была важна Трифонову и, вообще, была для него родной. В «Доме на набережной» он смог даже свести вместе московскую линию и линию своей семьи.

ПРОИСХОЖДЕНИЕ, ПЕРВЫЙ УСПЕХ
Происхождение Трифонова было революционным и литературным. Из справочника: «Отец Юрия Трифонова – революционер, председатель Военной коллегии Верховного суда СССР Валентин Трифонов (1888–1938). Мать – зоотехник, затем инженер–экономист и детская писательница Евгения Лурье (1904–1975; литературный псевдоним – Е. Таюрина). В 1937–1938 годах родители Юрия Трифонова были репрессированы. Вместе с сестрой Тингой (в замужестве Татьяной Валентиновной Рейзнер) будущий писатель воспитывался бабушкой, Татьяной Александровной Лурье (урожд. Словатинской, 1879–1957), в молодости – профессиональной революционеркой, участницей Гражданской войны; в годы Великой Отечественной войны вместе с бабушкой и сестрой жил в эвакуации в Ташкенте. Дед – меньшевик-подпольщик Абрам Лурье (1875–1924); его брат – Арон Лурия, публицист, один из организаторов социал–демократического «Рабочего знамени»; двоюродный брат – советский политический деятель Арон Сольц. Дядя писателя по отцу – командарм Евгений Трифонов (псевдоним – Е. Бражнов; 1885–1937); его сын (двоюродный брат Юрия Трифонова) – писатель-невозвращенец Михаил Дёмин (настоящее имя – Георгий Евгеньевич Трифонов; 1926–1984), автор нескольких поэтических сборников и автобиографической прозы».

Так что «Дом на набережной» – о «своих» даже не в сословном смысле, но просто о родственниках, они там тоже жили. А в 2003-м на доме была установлена мемориальная доска, на ней написано: «Выдающийся писатель Юрий Валентинович Трифонов жил в этом доме с 1931 по 1939 год и написал о нём роман “Дом на набережной”».

С «главными книгами» писателей часто даже беда: такой книгой писатель попал в какую-то точку и в ней уже останется навсегда. Одна, пусть и хорошая книга навсегда закроет читателю всё остальное. Трифонову повезло. Вместе с «Домом на набережной» у читателя есть еще и «Московские повести», и это действительно лучшее, что он сделал. Мало того, всё это еще и прямо связано с его жизнью. Идеальный вариант: он написал о себе, это понравилось всем и навсегда связалось с ним. Для читателя он такой, каким был – а это ещё более редкая история, авторы обычно не такие, какими их можно представить по главной книге. Вот только осталась развилка – что, всё же, главное: Москва и ее интеллигенты 70-х или революционно-советская память «Дома на набережной»?

Но и во втором случае всё-таки речь о доме. А место, где живёшь в детстве, определяет твое понимание остального. Потому что там и учишь простые слова. Окно, например – это же не просто какое-то окно, а окно твоей комнаты. А город – именно тот, который ты видел через это окно. Если живёшь в таком-то доме в таком-то районе, то тут же и твои маршруты по городу. В центр Трифонов явно ходил через Большой каменный мост, а там Кремль по правую руку, сразу за рекой. Он жил там до 14 лет и, конечно, был воспитан этим домом. Возможно, что когда он писал о нем в 70-е, то воспринимал это здание как какой-нибудь свой утраченный рай. Даже вне зависимости от того, что происходило там с его семьей.

В 1937 году были арестованы его отец и дядя. Их без, особых церемоний, вскоре расстреляли (дядю – в 1937 году, отца – в 1938 году). Трифонову (он родился в 1925 году) было тогда двенадцать лет, а в невиновности отца он был уверен. Мать Трифонова отправили отбывать срок в Карлаг. Юрия, сестру и бабушку выселили из Дома, они скитались. После начала войны Трифонов был эвакуирован в Ташкент, в 1943 году вернулся в Москву. Но он числился «сыном врага народа» и не мог поступить ни в один вуз. Устроился работать на военный завод. Получив необходимый рабочий стаж и, по-прежнему работая на заводе, в 1944-м всё же поступил в Литинститут.

И вот тут произошло странное. Практически, советское чудо. Странно уже и то, что «сын врага народа» был принят в Литинститут, но ещё и его дипломная работа, повесть «Студенты» (1950) была опубликована в главном советском журнале, «Новом мире». Мало того, она получила Сталинскую премию третьей степени, и автор тут же стал известен.

По названию понятно, что это повесть о молодом послевоенном поколении. Разумеется, ни слова о репрессиях и, вообще, о каком-либо недовольстве автора. Война закончилась победой, все строят будущее, жизнь налаживается, и это радостная повесть. Несмотря на все, что произошло с его семьёй, автор верит в хорошее.

«Две остановки от дома он проехал в троллейбусе – в новом, просторном, желто синем троллейбусе, – до войны таких не было в Москве. Удобные кресла были обиты мягкой кожей шоколадного цвета и узорчатым плюшем. Троллейбус шел плавно, как по воде. А он не ездил в троллейбусах пять лет. Он не видел московского кондуктора пять лет.
Пять лет не спрашивал он деловитой московской скороговоркой: «На следующей не сходите?» И когда он теперь спросил об этом, голос его прозвучал так громко и с таким неуместным ликованием, что стоявшие впереди него пассажиры – их было немного в этот будничный полдень – удивленно оглянулись и молча уступили ему дорогу.
Гармошка пневматической двери услужливо раздвинулась перед ним, и он спрыгнул на тротуар.
И вот он идет по Москве…»

Но весной 1952 года Трифонов уехал в командировку в Каракумы, на трассу Главного Туркменского канала. Так тоже бывает. Первую книгу человек пишет о себе, а потом не понимает, о чем писать дальше. Свой опыт невелик, уже исчерпан. Надо получать новый. Тем более, когда закончилась война, и все строят жизнь заново. В Туркмении Трифонов задержался надолго. В 1959 году он издал цикл рассказов и очерков «Под солнцем». Считается, что там уже обозначаются черты «трифоновского стиля». Но это пока только черты, а роман «Утоление жажды», материалы для которого он собирал на строительстве Туркменского канала и который вышел в 1963 году, не удался. Не устроил он и самого Трифонова. Роман писался по договору с журналом «Знамя», но по представленной рукописи журнал отказался его печатать. Трифонов показал роман в «Новом мире», но и там отказали. В конце концов, роман напечатало «Знамя», а потом он и книгой вышел. Это был довольно надуманный роман.

ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ
После Туркмении он вернулся в Москву. У него возникла не то, чтобы пауза в работе, но писательская карьера, блестяще начавшаяся Сталинской премией, явно затормозила. И тут Трифонов занялся спортивными рассказами и репортажами. Он любил спорт, был болельщиком. В те годы эту страсть разделяли все, стадионы были полны.

Поэт Константин Ваншенкин: «Юрий Трифонов жил в середине пятидесятых на Верхней Масловке, возле стадиона «Динамо». Начал ходить туда. Прибаливал (футбольный жаргон) за ЦДКА по личным мотивам тоже из-за Боброва. На трибуне познакомился с закоренелыми «спартаковцами»: А. Арбузовым, И. Штоком, начинающим тогда статистиком футбола К. Есениным. Они убедили его в том, что «Спартак» лучше. Редкий случай» . Бобров тогда был этакой суперзвездой, причем – и в хоккее, и в футболе. Тогда такое бывало.

Но и тут уже непросто. Он жил рядом с «Динамо» и, казалось бы, болей себе за «Динамо», раз уж так распорядилась жизнь. Нет, жизнь как раз распорядилась по-другому – «Динамо», это же спортклуб спецслужб, для Трифонова все-таки чересчур. Ну, ЦДКА, армия. Но потом он перешел на сторону «Спартака» и это тоже неспроста – в СССР это была чуть ли не единственная вневедомственная команда, «народная». Относилась что ли к профсоюзам, что-то такое. А трифоновские тексты о футболе, это не отчеты и обзоры, а что-то сейчас невозможное. Он даже занимался объяснениями своей страсти: «К области желания все до конца понять и научно объяснить относится мучительный спор насчет того, в чем красота футбола. Одни считают, что красота – в количестве забитых мячей, другие видят ее в изящной, композиционной борьбе, третьи простодушно признавались, что для них красота – в победе, пусть даже в один мяч, забитый с сомнительного пенальти».

Зато в это время уже началась одна из основных тем Трифонова – революция, её люди, история, её последствия. После реабилитации отца в 1955 году он получил возможность написать документальную повесть «Отблеск костра» – на основе сохранившегося отцовского архива. «Эта повесть о кровавых событиях на Дону, изданная в 1965 году, стала главным произведением Трифонова в те годы», – пишут в справочниках. Из разницы в датах реабилитации и времени издания книги можно понять, как медленно тогда шло время. И как медленно менялись обстоятельства, которые начинали позволять говорить то, что нельзя было сказать раньше. Но только и это лишь недолго казалось Трифонову наконец-то открывшейся правдой. Правда все время ускользала, делалась все сложнее, и следовало писать уже новую книгу.

В 1973 году вышел роман о народовольцах «Нетерпение», в 1978 году – роман «Старик». Вместе с «Отблеском костра» получилась революционная трилогия. Герой «Старика», участник Гражданской войны, переосмысливает молодость и подводит итоги жизни. Конечно, без прямых соотнесений с родителями и их поколением это бы не было написано.

«Нетерпение» – роман о Перовской и Желябове, о том, как они несколько раз пытались убить царя и, как, наконец, им это удалось. Роман вышел в серии «Пламенные революционеры» и нет сомнений в том, что для Трифонова эти люди были почти идеальными. При всем запутанном отношении к теме террора, тем более – оценивая все это уже в 1972 году, он все же о них пишет и пишет не без сочувствия. Вот, после убийства и казни Желябова: «Громадная российская льдина не раскололась, не треснула и даже не дрогнула. Впрочем, что-то сдвинулось в ледяной толще, в глубине, но обнаружилось это десятилетия спустя».

Потом эти революционные идеалы победили, но стали превращаться во что-то очень не идеальное. Его это, конечно, тревожило, но в том, что надо было действовать только так, он не сомневался. Но мог ли быть идеал достижимым? Или нет? Могло ли получиться иначе? И что получилось в итоге и куда идти дальше? Всё это тоже «обнаружилось десятилетия спустя». Это как раз и настали семидесятые годы, к которым Трифонов подошел в своей лучшей форме. Началось время «Московских повестей».

ТАЙНА «МОСКОВСКИХ ПОВЕСТЕЙ»
Итак, место действия – Москва, время – начало 70-х. Сразу же назову проблему, даже тайну Трифонова. Эти повести были очень популярны, причем – среди интеллигенции, которая воспринимала их повестями о себе. Самая разная интеллигенция. Инженеры, учителя, научные сотрудники, врачи. Просто интеллигенты как таковые. Те люди, которые в СССР называлось «прослойкой». Но только сам Трифонов к ним отношения почти не имел. Он, нынешними словами, принадлежал к элите. Дальше будет видно, что и писал он тоже не об учителях, инженерах и прочих, практически безымянных представителях прослойки. Но она восприняла его истории как истории о себе. Как это могло произойти?

МЕСТО В ИЕРАРХИИ
Что касается слоя, к которому относился сам Трифонов… Вот, скажем, две его жены. В биографии сообщается: «Первая жена Юрия Трифонова (с 1949-го) – оперная певица (колоратурное сопрано), солистка Большого театра Нина Нелина (настоящее имя – Неля Амшеевна Нюренберг; 1923–1966), дочь известного художника Амшея Нюренберга (1887–1979), племянница художника Давида Девинова (настоящее имя – Давид Маркович Нюренберг; 1896–1964). В 1951 году у Юрия Трифонова и Нины Нелиной родилась дочь Ольга – в замужестве Ольга Юрьевна Тангян, кандидат филологических наук, потом уехавшая в Дюссельдорф. Вторая жена (с 1968 года) – редактор серии «Пламенные революционеры» Издательства политической литературы ЦК КПСС Алла Павловна Пастухова».

Это явная элита СССР, пусть и несколько вольнодумная, но никак не диссидентская. Причём, как и в случае Трифонова, имеются чуть ли не наследственное право рассуждать о государстве, не выглядя при этом смешно. Да и его карьера вполне удачна по государственным меркам. Не говоря уже о Сталинской премии за дебют, его тексты достаточно быстро публиковались в основных журналах и выходили книгами. Да, иногда возникали проблемы, но они решались. Да, тиражи были заметно меньше спроса, но это не самая большая печаль.

Если возникали проблемы с публикацией, то их разбирали на самом серьезном уровне и, конечно, без особых репрессий. Скажем, три года «Дом на набережной» не включали ни в один из книжных сборников Трифонова (которые выходили), а он тем временем писал «Старика», который появится в 1978 году в журнале «Дружба народов». Никакой «чёрной метки» за «Дом» он не получил.

Есть история от писателя Бориса Панкина: «Юрий Любимов поставил на «Таганке» почти одновременно «Мастера и Маргариту» и «Дом на набережной». ВААП, которым я тогда заведовал, немедленно уступил права на постановку этих вещей в интерпретации Любимова многим зарубежным театральным агентствам. Всем желающим. На стол Суслова, второго человека в компартии, немедленно легла «памятка», в которой ВААП обвинялось в продвижении на Запад идейно порочных произведений.
– Там, – рассуждал на заседании секретариата ЦК, куда и я был вызван, Михаландрев (такова была его «подпольная» кличка), заглядывая в анонимку, – голые женщины по сцене летают. И еще эта пьеса, как ее, «Дом правительства»…
– «Дом на набережной», – заботливо подсказал ему кто-то из помощников.
– Да, «Дом правительства», – повторил Суслов. – Вздумали для чего-то старое ворошить.
Я пытался свести дело к юрисдикции. Мол, Женевская конвенция не предусматривает отказа зарубежным партнерам в уступке прав на произведения советских авторов.
– Они на Западе миллионы заплатят за такое, – отрезал Суслов, – но мы идеологией не торгуем.
Через неделю в ВААП нагрянула бригада комитета партийного контроля во главе с некоей Петровой, которая ранее добилась исключения из партии Лена Карпинского.
Я поведал об этом Юрию Валентиновичу, когда мы сидели с ним за мисками обжигающего супа-пити в ресторане «Баку», что был на тогдашней улице Горького. «Видит око, да зуб неймет», – то ли утешая меня, то ли вопрошая, вымолвил Трифонов, пожевав предварительно по своему обычаю губами. И оказался прав, потому что Петрову вскоре отправили на пенсию “за превышение полномочий”».

Не в том даже дело, что посещение ресторана и, тем более, «Баку» на нынешней Тверской вовсе не было обычаем среднего московского жителя, тем более – интеллигента. В этом эпизоде видно не только то, на каком уровне «принимались решения по Трифонову», но и степень его личной осведомлённости обо всех нюансах карьер и отношений «наверху». Он был вполне встроен в эту систему. Это определяет не какие-то частные стороны его жизни, но имеет прямое отношение к литературе – да, вот в таких обстоятельствах они её делали, учитывая при этом все эти дела. Так откуда у него могли появиться в книгах люди среднего советского сословия и что он про них знал? Да, он любил ходить на футбол. Но и там у него была своя компания.

Вот круг его общения (воспоминания его третьей жены, Ольги Трифоновой – Мирошниченко, стала Трифоновой в 1975 году): «Как-то мы встречали в одной компании Новый год. Тысяча девятьсот восьмидесятый – последний в жизни Высоцкого. Наши соседи по даче собрали звезд. Был Тарковский, Высоцкий с Мариной Влади. Люди, нежно любившие друг друга, чувствовали себя почему-то разобщенно. Все как в вате. Мне кажется, причина заключалась в слишком роскошной еде – большой жратве, необычной по тем временам. Еда унижала и разобщала. Ведь многие тогда просто бедствовали».

Что касается такого внимания к еде – это, всё же, воспоминания его жены, которая была из другой среды, для неё это было непривычно. Она и дальше рассказывает о том, как Трифонов не любил ходить за продуктовыми заказами и стоять в очереди привилегированных. Да, тогда для важных (в разной степени) лиц существовали распределители с отдельной (тоже не бог весть какой, но куда лучшей, чем та, что была в обычных магазинах) едой. Но, тем не менее, заказы получал. Или те же бытовые детали из «Долгого прощания»: герой – преуспевающий сценарист, у него машина, ну и прочие проблемы, соответствующие его статусу. Никакой это не среднеинтеллигентский слой.

МОСКОВСКИЕ ПОВЕСТИ, О ЧЕМ ОНИ?
«Другая жизнь». Москва. Умер Сергей Троицкий и его жена Ольга, биолог, уже несколько месяцев не может прийти в себя – муж умер внезапно, от сердечного приступа, а ему было всего сорок два. Она по-прежнему живёт в одной квартире с его матерью. Та по профессии юрист, уже пенсионерка, но ведёт колонку с консультациями в газете. Ольгу она винит в смерти Сергея, да еще и укоряет её тем, что она купила новый телевизор – видимо, совсем не опечалена смертью мужа. И так далее.

«Долгое прощение». В Саратов приезжает на гастроли московский театр. Жара, плохая гостиница, режиссер театра сбегает в Москву, оставив за себя помощника Смурного. А тот давно интересуется актрисой Лялей. Только вот Ляля его отвергла и теперь он не даёт ей роли или дает какие-нибудь проходные. На вечеринке у саратовского автора пьесы Ляля ощущает, что с коллективом у нее явно не сложилось. Вдобавок, актеры насмехаются над не слишком-то умным местным драматургом, который изо всех сил хочет им угодить. Лялю это коробит, она помогает матери Смолянова по хозяйству, задерживается на ночь. Заодно, пожалев Смолянова, становится его любовницей. Ну а потом Смолянов появится в Москве с новой пьесой, которую ставят в ее театре, Ляля получит главную роль, связь возобновится, хотя он ей не очень интересен. Тут уже, что ли, такая взаимовыручка. Разве что ей неловко перед мужем, с которым они живут уже много лет. Тот – тоже драматург, автор двух пьес, которые не ставит никто. Зато в самом конце все перевернется – неудачник станет преуспевающим сценаристом, Смолянов впадет в ничтожество, а Лялю уволят из театра. Только всё это ей будет безразлично: к тому времени она выйдет замуж за военного и о прошлых страстях забудет.

«Обмен». Москва. Мать главного героя, Дмитриева заболела, у нее рак, но сама она считает, что это просто язва – диагноз ей не назвали. После операции её выписывают домой. Шансов нет, но она считает, что дело идёт на поправку. Сразу после этого жена Дмитриева Лена предлагает срочно съехаться со свекровью, чтобы не потерять квартиру на Профсоюзной. Да, когда-то мать действительно хотела жить с семьёй сына, вот только их отношения с Леной давно испортились. А теперь жена сама говорит Дмитриеву об обмене. Он сначала негодует на бесчувственность жены, но постепенно соглашается и обмен происходит.

«Дом на набережной». Москва. Действие происходит в середине 1930-х, во второй половине 1940-х, в начале 1970-х гг. Завязка: литературовед Глебов договорился в мебельном магазине о покупке антикварного стола. Когда он приезжает туда, то наталкивается на своего школьного приятеля Левку Шулепникова, который там болтается подсобным рабочим и, похоже, спивается. Глебов его окликает, тот отворачивается – будто и не узнал. Глебов обижен – он Шулепникову ничего плохого, не сделал, это время такое было. А какое? 30-е, а Шулепников жил в том самом громадном сером доме напротив Кремля. Конечно, Глебов ему завидовал, и не ему одному – в том же доме жили и другие одноклассники. Ну а потом-то все повернулось иначе, в его пользу…

Словом, это не вполне общеинтеллигентские истории. Кто-то у него забросит художественную карьеру и уйдёт в биологию, а его жена работает переводчиком с английского, а это – серьёзная позиция, потому что языков в Советском союзе практически не знали и к работе с заграницей допускали не всех. Умерший герой «Другой жизни» сначала «долго возился с книгой «Москва в восемнадцатом году, хотел издать, но ничего не вышло. Потом появилась новая тема: февральская революция, царская охранка». Среди персонажей есть ученые секретари, замдиректора институтов, еще какие-то переводчики со среднеазиатских языков. Они переживают из-за путёвок в Дома творчества, интригуют, чтобы добиться поездки в Париж на симпозиум… Это, как минимум, «верхний средний класс» СССР, притом – в столичном варианте. Сами по себе интриги вполне бесхитростные и бытовые, почти тематика сериалов, но – они происходят в замкнутой и вполне, в общем, успешной по тем временам среде. Для большинства читателей такие проблемы могли быть разве что предметом зависти.

Так почему же среднее сословие не только читало Трифонова, но и любило его? Может, эти повести рассматривались публикой как сказки о каком-то идеале? Или в варианте богатых (какие уж есть в этих обстоятельствах – для читателя-то они все равно богатые), которые тоже плачут? Или они, как граждане страны, тоже хотели восстановить историю и искали правду о том, почему их жизнь сложилась так, а не иначе? Вот это – точно нет, они-то любили московские повести Трифонова, а не его исторические романы. Те и в магазинах купить было можно, их не расхватывали. При этом читатели считали, что в московских повестях написано про их жизнь. Мало того, они даже воспринимали Трифонова как одного из них, как своего. А что, казалось бы, у них общего? Ну да, смерть и расставания, но вряд ли это могло стать главной причиной любви.

СЕМИДЕСЯТЫЕ, МОСКВА
Теперь я и привлеку к делу личный опыт. В 1972-м я закончил школу в Риге, поступил в МГУ, а с третьего курса жил в общежитии на Ленгорах, теперь – Воробьевых. С 18 этажа Главного здания МГУ Москва видна неплохо. Конечно, мне было уже 20 лет а не 14, так что этот вид из окна – прямо на Лужники и остальной город от края до края – не слишком меня определил, но всё же. Другое дело, что примерно по этой причине – с горы и так всё видно – мы довольно редко выбирались в центр, жить можно было и в ГЗ. Но иногда в город всё же выезжал. Не то, чтобы это было приключением, но дело не частое, не привыкаешь.

Обычно я ездил искать или просто смотреть какую–нибудь музыку. Имеется в виду классика, её найти было можно, её издавали. Магазинов было не так много, один из них на Калининском, теперь – на Новом Арбате. «Мелодия» была в небоскрёбике возле булочной, в которой сейчас какие-то шашлыки-машлыки. То есть – уже рядом с Садовым кольцом, почти напротив вечного глобуса на углу с другой стороны. В булочной, кстати, можно было выпить и кофе, в семидесятые в Москве было мало мест, где можно было выпить кофе из автомата – чтобы черный, без сгущенного молока (такой в кафе разливали из большого бака). Семь-восемь, не больше, – чтобы не в ресторанах, а просто в городе.

И вот там, выйдя из магазина и возле булочной, я несколько раз ловил себя на том, что какой же ужас: как тяжело сейчас будет добираться до общежития. Идти до метро, которое далеко, ехать, потом ехать на автобусе – или топать пешком минут десять от «Университета» до ГЗ… Притом, что там и «Смоленская» рядом, и до «Арбатской» недалеко. Совершенная загадка. Сейчас, в мои 57 я даже не замечаю, что там вообще есть какое-то расстояние, прохожу его машинально. А тогда, в мои 20 это почему-то было проблемой. Или другой магазин пластинок, на Кирова, Мясницкой. Там же до метро – хоть в одну сторону, хоть в другую – метров триста. Но ощущение было тем же: как добраться? Притом, что я не голодал. Да, есть хотелось почти всегда, – студенты сытыми не бывают. Но это не голод и не слабость от голода. Я не был щуплым, да и вообще – был более, чем натренирован летними строительными шабашками. Но все равно было тяжело добираться. Что ли всё это исчезло, стоило только переименовать Калининский в Новый Арбат, а Кирова в Мясницкую? Вряд ли.

Юрий Трифонов был горожанином, и вся слезная горечь «народных мстителей» Федора Абрамова и Владимира Тендрякова была ему недоступна.

Он принадлежал - сословно, по рождению - не к жертвам, невинным жертвам «революционных бурь», и даже не к «попутчикам», а к революционной номенклатуре, которая сначала делала эту чертову революцию, а потом скакала на ней, восхищаясь и кое-что оспаривая по мелочам, но все-таки больше восхищаясь: когда на коне, когда под конем, но все же галопом, не слезая с этой буденовской конницы. «По нехоженым тропам протопали лошади, лошади, неизвестно к какому концу унося седоков». Концы такого рода были описаны самим Трифоновым в «Доме на набережной», в «Возвращении Игоря» и в рассказе «Прозрачный летний полдень». Но не поднимается рука считать жертвами этих всадников Апокалипсиса, ибо жертвы по определению пешеходы.

Интеллигенция, равнодушная зачастую к Федору Абрамову и Владимиру Тендрякову, задиристым и занозистым «деревенщикам», почитала и нежно любила Юрия Трифонова, ибо они всегда были одной крови и одной плоти: смиренные московские муравьи, жившие по законам и правилам муравейника, и правила эти предполагали наличие как неоспоримо авторитетных маток, так и муравьедов. Булат Окуджава, с которым Юрий Трифонов был достаточно близок, очень хорошо понимал бедных муравьев, создающих кумиры, потом разоряющие муравейники и топчущие муравьишек. «Мне нужно на кого-нибудь молиться. Подумайте, простому муравью вдруг захотелось в ноженьки валиться, поверить в очарованность свою!» Сотворить себе богиню - это мило и трогательно. Но, как правило, муравьи творят себе Бога, причем из любого попавшегося под руку фонарного столба. Ленин, Сталин - все годится. В муравейнике, в котором вырос Юрий Трифонов, были именно такие кумиры. Могучий талант Юрия Трифонова всю жизнь бунтовал и оспаривал этот муравьиный жребий. Он был тончайшим критическим реалистом, беспощадным и к себе, и к смиренной советской интеллигенции, и к поколению, «поколению обреченных» (А. Галич). Это было стыдно, но это была правда, одинаковая и для троечников-обывателей - «оглоедов» (терминология из «Дома на набережной»), и для отличников-идеалистов - «осьминогов». До Трифонова такую оглушительную пощечину интеллигенции и себе закатывал только Чехов. Они с Трифоновым окучивали одно поле; правда, Чехов не верил еще и в народников и не писал им од, в отличие от Трифонова с его «Нетерпением». Наш московский муравей, впрочем, как и Антон Павлович, не пытался выйти за пределы муравейника. Чехов не искал «лучей света» в «темном царстве». Чехов знал, что сумерки - навсегда, а Трифонов понимал, что никогда не выйдет за пределы муравейника, в котором он родился в августе 1925 года, прожил свои 56 лет и умер в нем же - в 1981 году, в марте.

Он видел, как падали гордые головы

Юрий Валентинович Трифонов был внуком и сыном революционеров: меньшевиков, большевиков, фанатичных, упертых, советских до мозга костей. Впрочем, мы с ними давно уже знакомы: Юрий Валентинович от нас ничего не скрыл, Игорь, или Горик из «Исчезновения» - это он и есть, и все его родственники, жильцы Дома на набережной, советский истеблишмент, не бравший взяток (но взявший у страны, у себя, у своих детей человеческую, обычную, восхитительную, не легендарную и не катастрофическую жизнь), населяют этот роман и даже выплескиваются в «Дом на набережной».

Итак, фамильные портреты, портреты эпохи, среди которых умному, трезвому идеологическому атеисту Юре было так страшно жить. Бабушка по матери, Татьяна Александровна, урожденная Словатинская, жившая долго и горячо, с 1879 года аж до 1957-го, была профессиональной революционеркой, хорошей знакомой Сталина: она отправляла ему посылки в ссылку. А Сталин ей писал: «Милая, милая, как мне вас отблагодарить?» Бабушка участвовала в Гражданской войне (были ведь и комиссарши в пыльных шляпках), потом строила коммунизм, социализм, тоталитаризм, и все с одинаковым энтузиазмом, ни разу не усомнившись в деле Ленина-Сталина, колеблясь вместе с линией партии. Дед, Абрам Павлович Лурье, разнообразия ради меньшевик-подпольщик, а двоюродный брат - советский политический деятель А. Сольц, по «Исчезновению» - главный партийный арбитр.

Родители тоже не подкачали. Валентин Андреевич Трифонов, отец писателя, был революционером до 1917-го (родился он в 1888 году и успел «поучаствовать»), а после достиг «степеней известных» и стал председателем Военной коллегии Верховного суда СССР. Причем у нас нет данных, что он отказывался ходить в этой упряжке по отношению к тем, кого успели осудить и расстрелять еще до 1937 года, а ведь процессы шли косяком: Промпартия, дело Рютина, троцкисты, зиновьевцы, миллионы крестьян, а до этого еще и красный террор. Эти всадники были сговорчивыми ребятами, и Главному Жокею не надо было даже напрягаться. Мама Юры была, слава Богу, из другого карасса: всего-навсего инженер-экономист, Евгения Абрамовна Лурье. Она дожила до 1975 года, увидела Юрины вещи в журналах и книгах и даже успела сама стать детской писательницей (Е. Таюрина), впрочем, малоизвестной.

Брат отца писателя был командармом. Евгений Андреевич тоже выведен в «Исчезновении». Он был конфликтен и неуживчив, все время боролся с «негодяями и мерзавцами», обывателями и рвачами, поэтому его то и дело смещали, лепили партийные выговоры и «прорабатывали». Брат Валя, «верховный судия», все время защищал своего старшего братца, а когда не получалось, они шли к Сольцу, и Сольц выручал. Впрочем, бунтовал Женя в рамках допустимого, иначе бы не дожил и до 1937-го. У Жени был сын. Жора (Георгий), впоследствии писатель-невозвращенец Михаил Демин, очень нетипичное явление для этой кавалерийской семьи. Он и есть тот самый Мишка из «Исчезновения», закадычный друг, с которым они с Юрой вечно дрались и шкодничали. Была у Юры еще и сестра Таня, Тинга, та самая Женька из «Исчезновения», плакса и ябеда, вечно съедавшая первой все лучшие сласти.

Когда Юре было шесть лет, семья переехала в Дом на набережной. Счастливая номенклатурная жизнь: горячая вода, центральное отопление, консьерж от НКВД, лифт с бархатной скамеечкой, спецпайки и спецраспределители. У Юры было счастливоедетство: велосипед, теннис, Серебряный бор, спецдача, купания, шумные именины с собственным мороженым, шоколадные вафли в форме раковин. Хорошая школа, хорошие товарищи из того же Дома. А здесь мы пойдем прямо по канве «Дома на набережной»: вундеркинд-сочинитель (Антон), бедный и завистливый плебей из барака (Глебов), сынок крупного начальника (Шулепа), тургеневская девочка, «осьминожица» (Соня); парк, розыгрыши, мечты о будущем, гербарий. Но от Дома на набережной слишком близко до Лобного места.

Мать взяли в 1938-м, из Дома выселили в 1939-м, до войны оставалось два года, а школу он закончил уже в войну, в Ташкенте. Слава Богу, не попал на фронт и не сгинул, как Мур (Георгий, несчастный сын несчастной Марины Цветаевой). Но «сына врага народа» не брал ни один вуз, ему пришлось работать (ради рабочей карточки и хорошей зарплаты) на авиационном заводе - диспетчером и слесарем. Потом удалось устроиться редактором заводской многотиражки. Рабочий стаж (палочка-выручалочка для троечников и отличников-нелегалов) был набран, и Юрий Трифонов поступил в Литературный институт им. М. Горького, который и окончил в 1949-м.

Первые новеллы, еще слабые, он посылал в лагерь матери. Она одобряла… В 1950-м выходит роман «Студенты», в 1951-м за него выписали Сталинскую премию третьей степени. Роман убогий, но по тем временам свеженький, непосредственный, психологичный, хотя есть неприятный, в духе «директивных документов», сквозной диалог правоверного профессора и профессора-«космополита».

В 1952 году Юрию Трифонову повезло попасть в командировку в Каракумы. Этого хватило надолго. Экзотика, Туркмения, нравы. Он вырабатывал стиль, набивал руку, люди сами сбегались в рассказы. Ничто земное не было ему чуждо, но он укрывался в пустынной экзотике, как в скорлупе.

Бремя страстей человеческих

Укрываться было легко и в спортивную тематику. У Трифонова получались классные рассказы о спортсменах. А в 1955-м был реабилитирован отец. До ХХ съезда, в первых рядах, именно в силу своей правоверности.

«Утоление жажды» - все вокруг каналов и оросительных проблем Туркмении - выходит в 1963 году. «Растет урюк под грохот дней, дрожит в дыму кишлак, а меж арыков и аллей идет гулять ишак» - привет нам всем от Ильфа и Петрова и создателя этой стихотворной матрицы Остапа Бендера. Писатель сам знал цену этой макулатуре, «Студентам» и «Утолению жажды». Это был пароль, чтобы дали спокойно жить на советской территории. И он жил. Женился в 1949-м на красавице, оперной диве и колоратурном сопрано Неле Нюренберг, дочери известного художника Амшея Нюренберга. В 1951-м у них родилась дочь Ольга, сейчас она живет в Дюссельдорфе. Но всадники Апокалипсиса и Революции (впрочем, это одно) являлись Трифонову по ночам, и в 1965-м он пишет свой акт реабилитации отца - документальную повесть «Отблеск костра». Да, к покаянию в стиле Тенгиза Абуладзе, к выбрасыванию на свалку трупа отца, он был явно не готов. Повесть - апологетика кровавых событий на Дону и, значит, расказачивания. Здесь нет середины и полутонов. Если был прав Трифонов-старший, если был прав его брат-командарм, значит, неправы братья Мелеховы, расстрелянные Петро и Гришкин тесть. Жалкая оттепель кончалась, а ведь в повести есть и 1937 год, и она еле успела пролезть в цензурную щель. Но вещь вышла слабой. Все бремя человеческих и революционных страстей Трифонова уместилось в роман «Нетерпение». Это уже большая литература, и не какой-то отблеск, а просто вулкан, лава, извержение. 1973 год, тишайший застой, мороз, безвременье на все времена. Могло ли у Юрия Трифонова хватить сил на исторический ревизионизм, на понимание того, что народовольцы были неправы, что они были убийцы, что именно с них начались и красный террор, и 1937 год, и Юрино горькое отрочество? Могло хватить сил, хватило бы и ума. Но он не захотел это отдать. Мир был подл, прозаичен, все бились за лишние метры, лишние рубли, все ходили по стеночке, и московский муравей Юрий Трифонов вместе с ними. И ему казалось, что лихие народовольцы, которые отказывались от всех земных благ и клали жизнь на алтарь отечества - герои и образец для подражания. А то, что народовольческие буревестники высидели сталинских соколов - это оставалось за кадром. И ведь получилось! Неверно, недостоверно, вредно. Но более чем талантливо. Заклятие революционеров всех времен, от якобинцев до большевиков. Заклятие и проклятие. «Лихорадка, сжатая в декретах, как в нагих посылках теорем». Умом понимаешь, что правы Александр IIи Лорис-Меликов. Но наше интеллигентское нутро не может признать правоту жандармов и палачей, которые были на службе у достойного царя и достойного министра. Мы до сих пор в плену чар Желябова, Перовской, Кибальчича, Клеточникова и Дворника. Словом, одни достойные люди ошибочно убили другого достойного человека, а он отправлял на эшафот их, и все вместе они убили страну и наше будущее. Неистовство Трифонова и его героев - как та цитата про теоремы и декреты из Павла Антокольского. И Борис Пастернак не остался равнодушен к этой магии. Его поэма - просто эпиграф к «Нетерпению». «Но положенным слогом писались и нынче доклады, и в неведеньи бед за Невою пролетка гремит. А сентябрьская ночь задыхается тайною клада, и Степану Халтурину спать не дает динамит».Ну что здесь может сказать честный буржуазный либерал? «…буржуй заплакал и пошел на сеновал, где роллс-ройс его стоял».

Летописец тонущих подводников

Но надо было жить, и Трифонов жил, даже неплохо. Без роскоши, да к ней «сын врага народа» и привыкнуть не успел. По крайней мере жен он менял, хоть и не видел в них богинь. А туфельки были старенькие, пальтишки - легкие и руки - натруженные: ведь писатель мало зарабатывал, не выбивал путевки, публикации, гонорары. Был аскетом и бессребреником.

Второй раз он женился в 1968 году, на коллеге, редакторе серии «Пламенные революционеры» Алле Павловне Пастуховой. Она приучила его хозяйничать: покупать хлеб, носить в прачечную грязное белье, бегать за кефиром. Бедный писатель даже на свидания ходил с грязным бельем. А на свидания он ходил к третьей жене, самой преданной, самой верной, самой непритязательной, к Ольге Романовне Мирошниченко, писательнице (ее творчество, правда, муж не ставил ни во что).

Их любовь началась в 1975 году, в 1979-м Ольга родила сына Валю (названного в честь деда), и они поженились. Оба, страдая и мучаясь, разрушили свои семьи, но все-таки соединились. Ольга сняла с писателя все заботы - он больше за кефиром не ходил. Деньги он раздавал, даже последние. Зашла как-то родственница, она хотела ехать на виноградники в Испанию, зарабатывать на джинсы и еще кое-что сыну и мужу. Трифонов и отдал ей первую заработанную за перевод в Германии валюту. Ольга не возроптала, она не роптала никогда, она служила своему кумиру - русскому классику.

А Трифонов начинает писать об униженных и оскорбленных ХХ века: о служивой советской интеллигенции, чья маленькая жизнь была навеки переехана «черным вороном». Он писал и о себе, но ему дано было выплеснуть свою тоску, свое унижение на страницы книг: бесспорный шедевр «Обмен», «Предварительные итоги» (1970), «Долгое прощание» (1971) и «Другая жизнь» (1975). В 1976-м выходит великий «Дом на набережной» (да благословит Бог Сергея Баруздина, редактора «Дружбы народов»). Разоблачительное «Исчезновение» выйдет уже под новую оттепель, посмертно, в 1987 году. Покатились в сборники и четыре жемчужины, четыре гениальных рассказа 1960-х годов: «В грибную осень», «Был летний полдень», «Вера и Зойка», «Голубиная гибель».

Юрий Трифонов заступался за «Новый мир» и за Твардовского, который всегда его печатал. Не помогло. Генрих Белль предложил его кандидатуру Нобелевскому комитету (о, этот наш добрый гений Белль!), и Трифонова выдвинули на Нобелевку в 1980 году, но не успели. Ничего не успели. Писатель умер в 1981 году. Рак почки. Лопаткин сделал операцию прекрасно, но образовался тромб. А средства предотвратить это были только на Западе. Издатели из-за бугра и друзья оттуда же давали деньги, можно было оперировать там, но не дали иностранного паспорта. Предпочли похоронить на Кунцевском кладбище. А вдруг останется, как родственник, Миша Демин? Боялись бунта на похоронах, но бунта, как всегда, не было.

Шедевры Трифонова очень страшны, страшно ничтожество героев, весь этот мизер! Высеченный коллегами Ганчук, который сам сек за инакомыслие, и спившийся кладбищенский сторож Шулепа, и безумная Соня. Герои «Обмена», готовые заложить душу за лишнюю комнату. (Хотя они далеко не так преступны, как честные фанатики «Нетерпения».) Герой «Голубиной гибели», чьего соседа, тихого библиотекаря, увозят ночью, а жену, дочку Маришку и бабушку выселяют на окраину города. И такова эта жизнь, что управдом Брыкин, застращав героя - тихого пенсионера, вынуждает его убить лично любимых голубей. И Верка, и Зойка из одноименного рассказа, правнучки Акакия Акакиевича, даже о шинели не смеют мечтать. И у Нади и ее мужа Володи из «Грибной осени» нет уже сил ходить в театры и на концерты: работа, дети, однокомнатная квартира (они с двумя мальчишками в комнате, мать - на кухне, больше негде спать). А Ольга Робертовна из Риги в «Летнем полдне», отсидев срок вместо мужа-революционера (муж умер, сын застрелился), все вынесла, как ломовая лошадь, и не возроптала. Недаром «Обмен» в Театре на Таганке шел под Высоцкого: «Спасите наши души! Мы бредим от удушья. Спасите наши души! Спешите к нам! Услышьте нас на суше - наш SOS все глуше, глуше. И ужас режет души напополам».

Суши не было. Юрий Трифонов передал в эфир последние позывные лодки с советской интеллигенцией. Лодка утонула.

К двадцати пяти годам пианист и композитор Даниил Трифонов сумел покорить мир своим искусством. Ему рукоплещут в лучших концертных залах Европы, Америки и Японии. Он мастерски исполняет произведения Шопена, Чайковского, Моцарта и других знаменитых музыкантов.

Несколько раз этот юный пианист получал первую премию на состязаниях мирового уровня, а один раз на конкурсе имени Шопена в Варшаве получил третью премию. Каждый день Даниил Трифонов репетирует от шести до восьми часов. Если, говорит он, у него отобрать инструмент, то это будет нестерпимой мукой.

Биография Даниила Трифонова

Родился «поэт клавиатуры» 5 марта в 1991 году в Нижнем Новгороде в семье музыкантов. Отец мальчика, Олег Трифонов, по молодости занимался панк-роком, но спустя годы стал изучать более серьезную музыку. Сейчас он - композитор, мама преподает теорию музыки в музыкальной школе, а бабушка руководит хором. Даже прабабушка и прадедушка юного музыканта пели в свое время и были сборщиками аккордеонов. В пять лет маленький Даниил, как и положено детям музыкантов, имея абсолютный слух, заинтересовался музыкой и сел за фортепиано.

В восемь лет он уже исполнял «Семнадцатый концерт» Моцарта с симфоническим оркестром филармонии Нижнего Новгорода. Мальчик не без улыбки вспоминал, как во время концерта у него выпал молочный зуб. Уже тогда проявилась сильная воля будущего композитора - свою партию мальчик доиграл до конца.

Школа имени Гнесиных

Через годы Даниил вспоминал, как на одном концерте в Америке внезапно погас свет. Музыканты в оркестре продолжали играть, включив фонарики мобильных телефонов, и юноша, несмотря на начальный порыв прекратить музыку, доиграл до конца наощупь.

Решив развивать незаурядный талант отпрыска, родители переехать в Москву с одной целью: отдать Даниила учиться в специальную музыкальную школу имени Гнесиных. С 2000 года Даниил Трифонов стал учеником преподавателя Татьяны Зеликман.

Первый педагог

Имя Татьяны Зеликман хорошо известно среди пианистов и музыкантов, ее учениками являлись также Константин Лифшиц, Михаил Мордвинов, Александр Кобрин, Алексей Володин и другие исполнители. И, конечно же, благодаря ней и той работоспособности, которую Татьяна Зеликман привила Даниилу, он выиграл на конкурсе, организованном в Москве в память Петра Ильича Чайковского, и в Тель-Авиве на конкурсе имени Артура Рубинштейна (получил первую премию).

Чувствуя в себе композиторские задатки, Даниил Трифонов в пятнадцать лет поступает учеником к композитору академического направления, доценту ПСТГУ имени Гнесиных, ведущему класс композиции в МССМШ им. Гнесиных, Владимиру Борисовичу Довганю. Ему даже удается сочинить собственную композицию под названием «Рахманиана», в которой юноша старается следовать классическим традициям. Учеба занимает три года - с 2003 по 2006 год.

Встреча в Америке

На этом Даниил Трифонов, пианист и композитор, не успокаивается и решает продолжить учебу в Соединенных Штатах Америки. Он поступает в Кливлендский институт музыки. Там он знакомится со своим учителем Сергеем Бабаяном. Этот замечательный педагог и музыкант, попавший в Америку совершенно случайно, сразу же разглядел талант юного пианиста.

При первой встрече Даниил пришел одетый, как и подобает молодому человеку его лет, в майке и джинсах, чем чрезмерно удивил педагога, но это обстоятельство не помешало их творческому союзу. Чтобы совмещать концерты, подготовку к конкурсам и учебу, Даниил Трифонов переходит на специальную программу Artist Certificate, позволяющую проводить больше индивидуальных занятий, сократив при этом некоторые предметы.

Музыкальные конкурсы

Готовясь к музыкальному конкурсу, который должен пройти в городе Вербье (Франция), пианист с помощью учителя (Сергея Бабаяна) выбирает композицию Шопена, тогда как большинство конкурсантов останавливаются на «Третьем фортепианном концерте» Рахманинова. Шопен в исполнении Даниила звучит и на конкурсе в столице Польши - Варшаве, и на конкурсе имени Чайковского в Москве. На самом деле это был рискованный шаг, но Даниил Трифонов сделал его и не прогадал. «Мистик фортепиано» получил первый приз на всех конкурсах.

Эта победа позволила юному пианисту играть в лучших концертных залах мира. С ним согласны сотрудничать многие современные дирижеры, такие как Михаил Плетнев, Невилл Маринер, Кшиштоф Пендерецкий, Владимир Федосеев, Алан Гилберт. Пианист гастролирует с концертом по всему миру и выступает с крупнейшим мировым оркестром Великобритании (Лондонский симфонический оркестр), с оркестром Мариинского театра под управлением Валерия Георгиева и с другими оркестрами.

Сила воли юного музыканта

Даниил Трифонов с помощью многочисленных конкурсов смог закалить себя. Он никак не реагирует на похвалу, а вот критику любит, хотя в последнее время ее слышит все меньше. Юноша старается планировать рабочий день, и если в плотном графике ему все же удается найти время для отдыха, то предпочитает провести его с друзьями, поехать за город, посетить музеи.

Даниил Трифонов - пианист, биография которого, несмотря на юный возраст, довольно насыщенная. Он любит лицезреть полотна Врубеля, Кандинского, Серова, Рембрандта, Эль Греко. Изобразительное искусство дает ему дополнительную энергию, и его отголоски можно услышать в том, как Даниил исполняет Скрябина, Чайковского, Рахманинова, Шопена.

Собственная музыка

Сейчас этот одаренный молодой человек пишет и оркестровую, и камерную музыку, есть у него концерт для фортепиано. Сочинение композиций он считает главным делом в своей жизни, но пока не может полностью посвятить этому время.

Концерт Даниила Трифонова проходит безупречно, но перед этим он вместе с наставником тщательно готовит программу. Они просматривают все нюансы, разбирают технические подробности, которые понятны лишь им одним. Когда дают концерт с оркестром, обязательно просматривают и настраивают соответствующий ритм. И это очень важный момент, так как при несогласованности с оркестром может возникнуть какофония, или же музыканта просто не услышат в зале.

Имея сильную волю, Даниил Трифонов перед выступлением собирает ее в кулак и сосредотачивается на музыке. Он старается не слушать исполнения других конкурсантов, так как это расхолаживает артиста. В лучшем случае прислушивается к тому, как звучит то или иное исполнение, чтобы прочувствовать акустику концертного зала. Его наставница и педагог Татьяна Зеликман, работая в Израиле, попросила Даниила провести мастер-класс «Тель-Хай», и после этого все ее восемьдесят учеников решили стать новыми Трифоновыми.

Ирина Чайковская . Дорогая Ольга, после опубликования в журнале моей колонки «Юрий Трифонов. Отсвет личной драмы» один читатель возмутился, что я в ней написала, что любимый и почитаемый мною Юрий Трифонов – «сегодня полузабытый писатель». Как Вам кажется, знает сегодняшняя российская молодежь это имя? А западная? Как обстоят дела с изданием его книг?

Ольга Трифонова-Тангян . Знаете, Ирина, одна моя московская знакомая написала мне, что Юрий Трифонов стал теперь классиком. Классик – это автор, чьи произведения проходят в школе, в институте, чье имя на слуху, но которого не обязательно читают на досуге молодые люди. В таком смысле «полузабытыми» можно считать многих русских писателей. В Германии, где я сейчас живу, также мало читают своих классиков. В школе проходят Гете и Шиллера, но молодежь увлекается иными книгами. При этом в Европе достаточно много любителей русской литературы и музыки. Например, известный немецкий политик Маттиас Платцек в интервью газете «Невское время» от 3 октября 2015 года, говоря о русско-немецких отношениях, признавался в своей любви к прозе Юрия Трифонова и музыке Дмитрия Шостаковича. Что же касается российских изданий, то, судя по информации в интернете, книги Трифонова достаточно регулярно выходят и хорошо продаются.

И. Ч. Хочу обратиться к Вам и к Вашей судьбе. В Ваших очень информативных и необыкновенно искренних воспоминаниях «Испытания Юрия Трифонова» рассказано о семейной трагедии писателя и его первой жены, Вашей мамы, певицы Нины Нелиной. Как складывалась Ваша жизнь после раннего ухода из жизни матери? В год ее смерти, 1966, Вам было только 15 лет. Юрий Валентинович писал тогда: «Я остался один со своей молчаливой Алей». А с кем остались Вы? Судя по воспоминаниям, Вы были «маминой дочкой»...

О. Т . Фраза «Я остался один со своей молчаливой Алей» - из рассказа «Самый маленький город». Болгарские друзья моего отца журналист Вырбан и писатель Банчо Банов решили поддержать нас после смерти моей мамы Нины Нелиной, с которой они были хорошо знакомы. Они прислали нам приглашение и организовали наш приезд в Болгарию на празднование Нового 1967 года. Мы с отцом жили в пустой и неуютной гостинице. На Новый год болгары уезжают из Софии, город пустеет. Холодно и много снега. Было непонятно, чем нам заниматься. Я была молчаливой, но и отец был не особенно разговорчивым. Большую часть времени он лежал на кровати (у него была депрессия), а я вырезала из болгарских журналов фото артистов, которые я тогда собирала, и время от времени спрашивала: «Папа, зачем мы сюда поехали?» Отец не знал, что отвечать. Потом его друг Вырбан повез нас на своей маленькой машине в «самый маленький город» Болгарии – Мелник, откуда и произошло название рассказа.

Моя мать Нина Нелина умерла 26 сентября 1966 года в возрасте 43 года. Мне тогда было 14 лет. Как теперь понимаю, у меня было шоковое состояние. Я плохо помню, как все происходило. Мама уехала на лечение в Друскининкай. Я провожала ее на вокзал. По этому поводу она написала объяснительную записку для школы. Помню, как в день смерти мамы, о чем я тогда еще не знала, я стала гладить косынку и прожгла утюгом большую дырку. И меня пронзила острая боль. Возможно, я почувствовала уход мамы из жизни. Потом похожее я ощутила в момент смерти отца. Видимо, детям что-то передается. Помню, как ехала вместе с отцом в такси на похороны. Смотрела в окно и увидела афишу нового фильма «По тонкому льду». Мне показалось, что это название имело отношение к жизни мамы. А потом провал в памяти, ничего не помню. Не помню сами похороны, кто присутствовал, что говорили. Мне уже позже рассказывали, как все было. Моя бабушка Полина устроила отцу сцену с обвинениями в его адрес, хваталась за гроб, ее оттаскивали, давали лекарство. Но сама я ничего не помню. Примерно через неделю после похорон мы с бабушкой стали получать мамины письма из Друскининкая. Она писала нам, что ей там все нравилось, просила нас беречь себя, делать по утрам зарядку.

После смерти мамы я продолжала жить с отцом на Песчаной улице у метро «Сокол». В первое время к нам без конца шли люди. В основном, друзья отца – Лев Гинзбург, Борис Слуцкий, Константин Ваншенкин. Приходил бесконечный поток писем и телеграмм с выражением соболезнований. Однажды в дом буквально ворвался режиссер фильма по роману отца «Утоление жажды» Булат Мансуров. Он порывисто обнял отца прямо в коридоре, и так они молча стояли. Ваншенкин мне позже рассказывал, что отец находился в отчаянном состоянии. Он приезжал к нему почти каждый день. Иногда вместе со своей женой Инной Гофф. Они сидели вместе и почти не разговаривали. Иногда отец плакал. Стоило Ваншенкину вернуться к себе домой на метро «Университет», как Трифонов звонил ему и просил снова приехать. И Ваншенкин опять ехал к нему на другой конец Москвы.

Тогда я все силы тратила на то, чтобы поддерживать отца и бабушку с дедушкой, которые жили по соседству. Это плохо получалось, так как бабушка с дедушкой были непримиримы к отцу, обвиняя его в равнодушии, черствости к жене. Бабушка только повторяла: «Убийца! Угнал Нелюсю на тот свет». Странно, что тогда я не думала ни о себе, ни о маме, а только об отце и стариках. Старалась им как-то помочь. Мое тогдашнее состояние Ваншенкин передал в своем стихотворении «Дочь Трифонова»:

Еще не знали многие – до стона!

Звонкам обычным не было числа.

Дочь, поднимая трубку телефона,

Всем говорила: – Мама умерла...

Ей было лет четырнадцать в ту пору,

И поражало сразу, что она,

Ища в отце привычную опору,

Была, возможно, более сильна.

Та детская пугающая сила,

Таящаяся в недрах естества,

С которою она произносила

Немыслимые, кажется, слова.

Сидели средь табачного угара,

Внезапных слез и пустяковых фраз,

И вздрагивал, как будто от удара,

Отец, ее услышав, каждый раз.

На моей маме Нине Нелиной отец женился очень рано и скоропалительно. Он сразу влюбился, женился, и уже через несколько месяцев появилась на свет я. Наша семья шесть лет прожила вместе с родителями мамы, художником Амшеем Нюренбергом и Полиной Мамичевой-Нюренберг – моими бабушкой и дедушкой – в Доме художников на Верхней Масловке. Нюренберги отдали молодым две комнаты, а сами перебрались в большую, но холодную мастерскую. Потом одну комнату они совсем подарили молодым, чтобы Трифонов мог ее сдать государству и получить для себя и нашей семьи отдельную квартиру. Сами бабушка с дедушкой продолжали жить с соседями. Бабушка была трудным человеком, но ради своей дочери она готова была пожертвовать всем.

Мама была на два года старше отца. Трифонов был ее вторым мужем. Первый раз она вышла замуж в 18 лет за своего сокурсника по вокальному отделению в Гнесинском училище, очень красивого молодого певца-тенора Владимира Чекалина. Моя бабушка недолюбливала маминых мужей, но с Трифоновым она мирилась ради меня. Она вообще считала, что мама должна была заниматься только своей артистической карьерой, а не тратить время на пустяки, в том числе, на детей. Дед Нюренберг вначале был рад и горд тем, что его зять – известный писатель, лауреат Сталинской премии. Он вел с ним бесконечные беседы об искусстве и литературе. Его отношение к отцу полностью испортилось после смерти мамы. В рассказе «Посещение Марка Шагала» Трифонов кратко охарактеризовал отношение тестя: «сначала меня любил, потом возненавидел».

Рассказывали, что на похоронах моей мамы отец дал обещание не жениться до того момента, пока я не стану взрослой. В целом он сдержал свое обещание. В 1968 году он познакомился с редактором серии «Пламенные революционеры» Политиздата Аллой Павловной Пастуховой. У них завязались близкие отношения, которые они оформили в 1970 г., но в 1979 г. развелись. Жили они на два дома. Отец часть времени проводил у нее, они вместе ездили в отпуск. Но в основном он все же жил со мной на Песчаной улице у метро Сокол. На нашу дачу в Красной Пахре она только приезжала в гости. Лето мы проводили втроем – отец, Клавдия Бабаева и я. (Бабаева была вдовой расстрелянного помощника Серго Орджоникидзе, подруга матери Трифонова по лагерю, которая взялась помогать ее сыну, проводя лето на даче. Я опубликовала ее дневник и свой очерк о ней в интернете.)

Пастухова была не только редактором, но и литературным критиком. Она сама хорошо писала, знала французский язык. Очень любила Чехова и стихи Бодлера, которые давала мне читать. Но главное – она была выдающимся редактором и сумела привлечь в свою редакцию многих талантливых писателей. В ее серии печатались Войнович, Аксенов, Искандер, Окуджава. Трифонов издал под ее редакцией исторический роман «Нетерпение», который получил высокую оценку Генриха Бёлля.

Мне кажется, что отец женился на Пастуховой, устав от слишком экстравагантной жены – красавицы и оперной дивы. Моя мать обладала взрывным характером, была резкой на язык и не щадила самолюбий. Это, конечно, осложняло ее работу в Большом театре, отношения с друзьями и даже с отцом. Возможно, отцу захотелось найти не столь яркую творческую личность, а более или менее обычную скромную женщину. Надеялся обрести «тихую пристань» и работать. Но и у Пастуховой оказались свои особенности. Она все время обижалась и тоже устраивала сцены, хотя тихие, не такие бурные, как моя мама.

Пастухова так уважала отца как писателя, что всегда называла его «Трифонов», а не «Юрий», что мне казалось странным. Он обращался к ней: «Алла». Однажды в ответ на ее критику он возразил: «Алла, но я все же Трифонов». Видимо, он перенял ее манеру. Она мне рассказывала это со смехом.

В большой степени второй брак Трифонова скреплялся рабочими интересами. Это был творческий союз, настоящий литературный дуэт. Этот период был самым продуктивным в жизни Трифонова. В 1969-1972 г. он издал одну за другой свои «московские повести», в 1973 – роман «Нетерпение». Все отмечали, что в «московских повестях» Трифонов переродился, но забывали отметить, что переродился он под влиянием своей второй супруги Аллы Пастуховой. Считаю это в высшей степени несправедливым. Она сама мне говорила: «Каждую его строчку я пропускала через себя». Могу засвидетельствовать их кропотливую совместную работу над рукописями.

Ошеломительным успехом повести «Дом на набережной» в первом номере «Дружбы народов» за 1976 г. Трифонов тоже во многом обязан Алле Пастуховой. Вместе с ней Трифонов сократил повесть в три(!) раза, сделав ее, с одной стороны, более емкой и концептуальной, а с другой – проходимой для цензуры. Изъятые же места составили основу неоконченного романа «Исчезновение», опубликованного посмертно.

Через полтора года после публикации «Дома на набережной» и полгода после «Старика», где по-прежнему чувствовалось участие Пастуховой, отец оставил ее, что явилось для нее большим ударом. А многие друзья-писатели, которые раньше перед ней заискивали, добиваясь издательских договоров, ее забыли. Она впала в жесточайшую депрессию, отчего почти полностью ослепла. Никого не хотела видеть, ничего не хотела менять в жизни. О Трифонове она не желала ни слышать, ни говорить. Один раз она мне сказала: «Я понимаю твою маму».

После бурной славы, которую принесла Трифонову повесть «Дом на набережной» и постановка «Обмена» в Театре на Таганке в 1977 г., на него обрушилась толпа поклонниц. Он отдал предпочтение молодой, но уже известной актрисе театра и кино, которая все лето 1977 года ездила к нам на дачу, вызывая любопытство соседей. Для красивой дамы это было интересным, но коротким приключением. Она ничего не хотела менять в своей жизни, и они расстались. Отец немного погоревал, но вскоре стал оказывать внимание следующей претендентке.

В 1975 году я вышла замуж за Андраника Тангяна, и мы уже с мужем и родившейся дочерью Катей продолжали жить вместе с отцом до конца 1977 г. и в Москве, и на даче. Осенью 1977 г. отец два месяца читал лекции в Америке, а в канун 1978 г. на даче представил моей семье участницу своего семинара в Литинституте Ольгу Романовну Березко (урожд. Мирошниченко), с которой уехал в Москву встречать Новый Год. Я ждала второго ребенка, мы с мужем стали жить отдельно, хотя еще и следующее лето 1978 г. провели все вместе на даче уже с моими двумя детьми. Летом 1979 г. отец построил мне отдельный домик на своем участке, в августе женился на Ольге Романовне, и мы до его смерти в марте 1981 г. уже вместе не жили. Отец стал мировой знаменитостью, круг его общения сильно изменился, изменились и приоритеты. Он много ездил за границу, встречался с иностранными корреспондентами и издателями. На старых друзей и мою семью у него оставалось все меньше времени. Мы виделись все реже и реже.

В целом, с отцом я прожила почти вдвое дольше, чем с матерью. Моя бабушка по линии отца, Евгения Лурье, сразу после смерти мамы определила мою роль: «маленькая хозяйка большого дома». Сама она растила двух внуков – Машу и Женю – детей дочери Татьяны Трифоновой. На меня у нее не хватало сил. У отца дела шли неважно, денег было мало, так что о помощнице в Москве не было и речи. На меня легло все домашнее хозяйство, хотя надо было и заканчивать школу, потом учиться в МГУ и заниматься своей семьей. Так что мне кажется, что меня нельзя назвать «маминой» дочкой.

И. Ч . Что Вы можете сказать о семье Ваших бабушки и дедушки со стороны матери? Знаю, что Ваш дед – известный художник Амшей Маркович Нюренберг. Посмотрела его работы – то, что увидела, необыкновенно самобытно, выразительно и красочно. Умер Ваш дедушка в 91 год, но при жизни у него было всего две персональных выставки. Не мало ли?

О. Т. У моего деда Амшея Марковича Нюренберга (1887-1979) была удивительно интересная судьба, о которой он написал мемуары «Воспоминания, встречи, мысли об искусстве», изданные частично в 1969 г., а в 2010 – в полном объеме под названием «Одесса – Париж – Москва». Эту книгу можно также загрузить с его персонального сайта.

Дед родился в Елисаветграде (ныне Кировоград, Украина) в семье торговца рыбой с десятью детьми. В своей семье он стал первым художником, но позже у него появились последователи: младший брат Давид Девинов-Нюренберг, его племянник, заслуженный художник России Виталий Орловский, внучатая племянница Елена Варшавчик. И, наконец, две его правнучки, мои дочери. Старшая – Катя Тангян (р.1975) – стала педагогом, кандидатом искусствоведения, вторая – Нина Рёмер (урожденная Тангян, р. 1978) – профессиональной художницей.

По счастливому стечению обстоятельств на 15-летнего Нюренберга обратил внимание елисаветградский инженер-немец Беренс, который финансировал его образование в Одесском художественном училище в классе Кириака Костанди. В то время в Одессе начала формироваться группа новаторов искусства, которую сейчас называют Украинским Авангардом начала ХХ века. Многие из них – одесситы Исаак Малик, Сандро Фазини (старший брат писателя Ильфа), Теофил Фраерман и Амшей Нюренберг - отправились искать счастья и образовываться в парижских академиях. В Париже Нюренберг делил ателье с Марком Шагалом, с которым подружился на всю жизнь, жил бедно и вернулся в Одессу в 1913 г. с подозрением на туберкулез. В Одессе Нюренберг стал одним из организаторов авангардистской группы, которую сейчас называют «Одесскими парижанами». Художники устраивали сезонные выставки наподобие Осенних и Весенних салонов в Париже. Их работы покупали коллекционеры, о них много писали в прессе.

В 1915 году Нюренберг приехал в Москву навестить своего друга, художника Виктора Мидлера. Тот дружил с бабушкиной сестрой и познакомил Нюренберга с его будущей женой. Дед сразу влюбился и женился. Полина Мамичева была красива. Особое восхищение вызывал цвет ее глаз – светло-голубой, прозрачный. Ее глаза и в старости не выцвели. Она была очень предана своим близким. Но характер у нее был трудный, она всегда сражалась за правду и «срывала маски». Настоящая староверка. Вначале Полина Мамичева мечтала о карьере балерины, но под влиянием мужа стала писать картины в стиле кубистов и выставлять их на одесских выставках. В одесском обществе «Независимых художников», как они себя называли по примеру Салона Независимых в Париже, она была единственной женщиной. Ее «Натюрморт с зеленой бутылкой» (1918) стал в последнее время часто упоминаться как ранний образец русского кубизма.

Мой дед не был членом партии, но в Революцию поверил и сразу стал на сторону Советской власти. В этом не последнюю роль сыграло его еврейское происхождение: при царизме евреи были дискриминированы, а Советская власть провозгласила интернационализм и равные права для всех национальностей. Сразу после революции Нюренберг некоторое время был комиссаром искусств в Одессе, отвечая за сохранение культурных ценностей, а в 1920 г. окончательно перебрался с женой-москвичкой в Москву. Он работал в Окнах РОСТА Маяковского, преподавал во ВХУТЕМАСе французское искусство. Дед много рисовал Ленина, однажды с натуры, когда организовал его визит во ВХУТЕМАС. Гипсовый бюст Ленина стоял у него дома на подоконнике. И даже свою дочь он назвал Нинель, что в обратном порядке читалось как Ленин. После возобновления дипломатических отношений с Францией в 1926 г. был послан Луначарским в Париж «культурным послом» для чтения лекций о новом советском искусстве. В Париж Нюренберг отправился вместе с женой Полиной и дочкой Нелей. Снова посещал Марка Шагала, так что моя мама в детстве тоже его видела. Бабушка потом говорила, что им не надо было возвращаться в Россию. Но в Москве их ждали дела, большие планы, родня.

Мне кажется, большая часть жизни Нюренберга и Мамичевой в Москве была омрачена страхами . Они скрывали ото всех, даже от меня, тот факт, что одесский коллекционер Яков Перемен увез их ранние работы в 1919 году в Палестину (их обнаружили лишь в 2006 г. и выставляли в Израиле, Америке и Украине). Нюренберги старались не упоминать имя Шагала, когда в России начались нападки на авангард, на французское искуство, на импрессионизм. Потом была война, после войны борьба с безродными космополитами. Все это Нюренберг выдержал. Страшным ударом явилась для него смерть единственной дочери – Нелечки. Но он и тут выстоял, благодаря работе. А бабушка после смерти дочери не хотела жить, но жила, чтобы помогать деду и мне. Дед тогда заканчивал свои мемуары, я – школу.

Дед всю жизнь занимался любимым делом. И был большим оптимистом, говорил в 91 год: «Когда вижу солнце, не хочу умирать». Интересовался самыми разными людьми. Мог сказать незнакомому человеку: «У Вас очень интересное лицо. Могу ли я написать Ваш портрет?». Мало, кто отказывался от такого предложения. Больше шестидесяти лет он прожил в браке с моей бабушкой. До конца дней она называла его: «мой мальчик», а он ее: «моя девочка». Мне кажется, что мой дед Нюренберг был мужественным и счастливым человеком. Поэтому его картины часто кажутся мне радостными, праздничными.

И. Ч . Обратила внимание, что большое количество работ Амшея Нюренберга хранится в Нукусе, в известном музее крамольных художников, собранном Игорем Савицким подале от всевидящего глаза столичных политцензоров от искусства. Там хранится 60 картин, и 102 картины хранятся в музее Кировограда, на Украине. Понятно, что, хотя и написано, что в Третьяковке хранится много его работ, как и в Русском музее, все они – в запасниках. Думаю, что в Нукусе и в Кировограде они висят, как их автору и положено по заслугам, - в залах.

О. Т . Что касается моих контактов с Нукусским музеем (Узбекистан), то дело было так. После смерти Нюренберга в 1979 году мы с друзьями Нюренберга устроили в память о нем выставку в МОСХе на Беговой. Туда пришло несколько художников и специалистов, среди которых был и Игорь Савицкий, который в то время активно собирал коллекцию для своего музея. Мы с ним познакомились, и он несколько раз приезжал к нам домой отбирать работы деда. Я навсегда запомнила этого замечательного человека, подвижника и энтузиаста. Несмотря на тяжелую болезнь – он всюду ездил с отводной трубкой из желудка – он неустанно посещал семьи художников, спасая многие работы от уничтожения, а художников от нищеты и забвения. Я очень рада, что теперь Нукусский музей носит имя его основателя. Как там висят работы Нюренберга, я не видела, но они точно не забыты, и в 1988 г. часть из них экспонировалась на выставке нукусского музея в московском музее Востока.

Кировограду как родному городу Нюренберг незадолго до смерти сам передал свои работы и часть архива; к нему в Москву приезжали сотрудники городского музея. В настоящее время его директором работает молодая и очень энергичная Татьяна Ткаченко. В 2009 она организовала большую персональную выставку Нюренберга с приглашением прессы и телевидения, а один зал музея полностью посвятила «художникам-землякам», где работы Нюренберга висят в постоянной экспозиции.

Кстати, другом моего деда с 16 лет был известный «художник-земляк», член Бубнового валета Александр Осмеркин. Они продолжали дружить и в Москве. Но картины Осмеркина большей частью хранятся в другом музее. В Кировограде остался дом дяди художника, который был известным архитектором (в отличие от моего деда, Осмеркин происходил из образованной и зажиточной семьи). В этом доме сейчас находится персональный музей А.Осмеркина. В 2009 году я посетила Кировоград и осталась в восторге от этого старинного города и его музеев.

Как Вы правильно отметили, около 70 работ Нюренберга хранится в запасниках Третьяковки. В других ведущих музеях также есть большие собрания его работ: в музее им. Пушкина, музее Маяковского, музее Востока. Также на Украине – в Киевском национальном музее, в Одесском музее и других, а некоторые оказались в центральном российском художественном хранилище – РОСИЗО. Отдельные работы разбросаны по всей стране. Например, картину Нюренберга «В день первого дебюта» (1955), где изображена дочь художника и моя мама Нина Нелина, я передала в дар Музею Большого театра. Во всех музеях, которые я посещала, я встречала людей, которые лично знали Нюренберга, рассказывали мне о нем. Он был очень общительным человеком.

Хотя многие картины Нюренберга хранятся в запасниках, музеи предоставляют их на разные выставки. В 2010 году в московской государственной галерее «Ковчег» была устроена персональная выставка двух братьев-художников – Амшея Нюренберга и Давида Девинова-Нюренберга из собраний Третьяковки, Музея им. Пушкина, Музея Маяковского и Музея Востока. В связи с празднованием 70-летия Победы в мае этого года была открыта выставка «Искусство в эвакуации» в московском Институте Русского Реалистического Искусства. На ней были представлены четыре работы Нюренберга периода его эвакуации в Ташкент из музея Востока. Так что нельзя сказать, что картины Нюренберга не доступны публике.

И. Ч . Вот какой вопрос. Дед у Вас был из еврейской семьи, бабушка староверка. Чье влияние в большей степени Вы испытали на себе? А Ваша мама? Кем она себя считала? Знаю, что при поступлении в Большой театр ее заставили сменить фамилию Нюренберг на звучащую по-русски. И из Нинели Нюренберг она стала Ниной Нелиной. Как она к этому отнеслась, Вы не знаете?

О.Т . Еще в юности на Украине дед испытал на себе, что значило быть евреем: существовала черта оседлости, он не мог учиться в Художественной академии, потребовалось содействие мецената Беренса. Вернувшись в родной Елисаветград в 1919 году, он узнал от родителей о еврейском погроме в городе, когда было убито и искалечено много друзей. Погром коснулся и его близкого друга, в будущем перебравшегося во Францию и ставшего известным художником-анималистом под именем Жак Констан (настоящее имя – Иосиф Константиновский). На глазах Константиновского были убиты его отец и брат, после чего тот убежал из дома. В том же году он вместе с женой навсегда покинул Родину.

Еврейские мотивы занимали в творчестве деда далеко не последнее место, особенно в графике 1920-30х гг., посвященной украинским местечкам, еврейским ремесленникам и портретам стариков, за которые его даже называли «московским Рембрандтом». Эти рисунки Нюренберг бережно хранил и в конце жизни собрал в папку под названием «Юдаика». А картиной маслом «Жертва еврейского погрома» он особенно гордился, так как она была выставлена на Осеннем Салоне в Париже 1927 года. Еврейская тематика заметно присутствовала и в его антивоенной серии 1941­–45 гг., которая была выставлена в московском Центральном Доме Литераторов (ЦДЛ) сразу после войны.

У моей бабушки Полины Мамичевой, дочери московского купца, владевшего магазинами фруктов на Сретенке, после революции возникли проблемы с происхождением «из бывших». К тому же семья придерживалась старообрядческой веры. До конца жизни у нее над кроватью висела икона старообрядцев 18 века, полученная ею в подарок от матери. Полина была экстравагантна. Иногда она заявляла с вызовом: «Я – купеческая дочь!». Но в основном ей приходилось держать язык за зубами. А в коммунальной квартире, где они жили, она даже конспиративно окликала мужа не «Амшей!», а «Алексей!». Меня это всегда смешило. Я тогда ничего не понимала. Никаких национальных и старообрядческих влияний я на себе не ощущала.

Моя мама считала себя полукровкой, но это не сильно осложняло ей жизнь. И в школе, и в Гнесинском училище, и в Большом театре она всегда привлекала к себе внимание красотой, живостью характера, прекрасным голосом. Когда в 1946 г. маму брали в Большой театр, ей сказали: «У нас – русский театр» и попросили поменять фамилию. Это было как бы условием контракта. Ее это нисколько не смутило, так как многие артисты имели псевдонимы.

И.Ч . Меня давно мучил вот какой вопрос. Трифонов был тоже из смешанной семьи – еврейки и русского. После того, как в 1937-1938 году его родители были репрессированы, он жил вместе с бабушкой-еврейкой Татьяной Александровной Лурье-Словатинской. С нею он был в эвакуации в Ташкенте. Между тем еврейской темы у него нет нигде. Почему? Этот вопрос его не волновал? Или он понимал, что произведения с этой темой непроходимы? Ничего об этом не знаете?

О.Т . Во времена молодости моих родителей национальный вопрос не была столь острым. К тому же Трифонов рос в среде большевиков, которые считали себя интернационалистами. Многие вещи они воспринимали как мелкобуржуазные, отжившие свой век. Например, моя бабушка Женя (Евгения Лурье) учила меня, что о деньгах говорить неприлично. Про национальность тоже говорить было неприлично. Она подчеркнула это своим примером: когда в 1957 году в Москве проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов, она на улице подходила к участникам и пожимала им руки в знак солидарности, что сейчас выглядело бы достаточно неуместно. Также нелепой кажется сейчас и вера большевиков, что дети будут воспитываться не дома, а в коммунах. Моя мама все подобные высказывания называла одним словом – «ханжество», как это описано у Трифонова в повести «Обмен».

Однажды я присутствовала на выступлении подруги бабушки Жени, прошедшей с ней ГУЛАГ, переводчицы с итальянского языка Цецилии Кин. И помню, как эта хрупкая старушка вдруг преобразилась и грозно крикнула в зал: «Мы все тут – марксисты!» Я растерялась, т.к. совершенно не считала себя марксисткой. Такой же непримиримой и несгибаемой марксисткой была и бабушка моего отца – Татьяна Словатинская. На самом деле, ее имя и фамилия были вымышлены в большевистском подполье. Как Сталин или Молотов. В действительности, и имя, и фамилия у нее были еврейские. Однажды моя тетка Татьяна Трифонова поинтересовалась у бабушки, какое у нее настоящее имя. На что та строго ответила, что не помнит и не хочет вспоминать. Другая подруга бабушки Жени по ГУЛАГу, Клавдия Бабаева, к которой я была очень привязана, напротив, была ярой антисталинисткой. Она приезжала навестить бабушку Женю в Серебряный бор и провоцировала Словатинскую разговорами о том, что Сталин был маленького роста, весь в оспе, неказистый. Она его встречала когда-то в ЦК-овском санатории. Словатинская, чей зять был расстрелян в период сталинских репрессий, а дочь и сын отсидели сроки в лагерях, в знак протеста молча выходила из комнаты и по нескольку дней с ней не разговаривала.

Касаясь семьи и характера моего отца, хочу добавить следующее. К своей бабушке Татьяне Словатинской он относился сдержанно. Она была совсем не похожа на добрую и ласковую бабушку из детских книжек. Была строгой и суровой. Но и осуждать ее было нельзя, условия жизни ее ожесточили, сделали такой сухой. Но она выполнила обещание, которое дала зятю и дочери, когда их арестовывали: «Детей я сберегу». И она слово сдержала – спасла Юрия и Татьяну, помогла им получить образование. Свою мать отец очень любил и боялся потерять так же, как он потерял раньше отца. О возможной смерти матери он с нескрываемым страхом писал задолго до того, как она умерла. В частности, в романе «Студенты» и в повести «Обмен». От матери он многое перенял – интеллигентность, тактичность, культурные интересы, литературные способности, чувство юмора, знание иностранных языков. Но было что-то и от отца – донского казака Валентина Трифонова. Это – волевые качества, упорство, упрямство и даже жесткость в принятии решений. В молодости он был физически крепким и не раз пускал в ход кулаки. Трифонов не был таким мягкотелым интеллигентом, как многие из его героев. Это было обманчивое впечатление. Иначе он не мог бы так успешно «пробивать» свои вещи в печать. Борис Слуцкий точно охарактеризовал это качество своего друга как «флегматичный напор».

Конечно, Трифонов очень далеко отошел от большевистских представлений о жизни, посмеивался над ними. Название романа «Нетерпение» созвучно понятию «нетерпимость», против которой Трифонов всегда протестовал. Но полностью отрешиться от воспитания, среды, семьи он не мог. Ведь не случайно тема большевиков, их морального превосходства над обычными обывателями и их мелкими интересами возникает у него во всех книгах. Было бы странно, если при таком отношении к жизни он стал бы углубляться в тему национальной принадлежности.

У отца было много друзей-евреев. Это я поняла позже, в молодости я просто не задумывалась над их национальностью. И все же, мне кажется, что еврейская проблематика в произведениях Трифонова присутствовала. Но, как всегда, он касался ее не прямо, не называя ничего своими именами. В частности, в одном из спортивных рассказов он описывал, как один из членов Советской делегации на Олимпийских играх стал напевать ему одесскую песенку: «Школа танцев Соломона Пляра. Школа бальных танцев, вам говорят...» Не был ли это намек на его национальность? А чем был вызван интерес Трифонова в поездках по Германии к теме концлагерей и оставшихся нацистов, как и у его друга Льва Гингзбурга, автора антифашистской повести «Потусторонние встречи»? Но этот вопрос требует отдельного исследования.

И.Ч. Юрий Валентинович женат был трижды, его третья жена Ольга Мирошниченко-Березко, хранительница его музея, пропагандистка его творчества. В каких Вы с ней отношениях? Общаетесь ли с их сыном, Валентином?

О.Т . Как я уже говорила, с третьей супругой моего отца, Ольгой Романовной Березко (урожд. Мирошниченко, она же писательница и директор Музея Дома на Набережной Ольга Трифонова), я познакомилась в канун 1978 года. Мне сразу было дано понять, что дальше жить вместе с отцом мы не будем. Мы стали жить отдельно, и контактов было крайне мало. Ольга Романовна проявила незаурядные хозяйственные способности, на даче начались непрерывные ремонты и стройки, а в Москве – хлопоты по получению новой квартиры и обустройству быта. Они с отцом ездили за границу, ходили на приемы и встречались с новыми знакомыми. Полностью занятая этой деятельностью, Ольга Романовна не проявляла интереса к моим детям и не способствовала их и моему общению с Валентином. Между нашими домами на даче был воздвигнут глухой забор. Овдовев, Ольга Романовна взяла на себя все хлопоты, связанные с литературным наследием отца, и стала активно пропагандировать его творчество. Благодаря ей, его книги регулярно выходили даже в трудные 1990-е годы. Мне из-за границы не очень просто вмешиваться в этот отлаженный механизм. Как учат информатики: «Never touch the running system» («Никогда не трогай работающую систему»).

И.Ч. Чем Вы сейчас занимаетесь? Думаете ли еще писать об отце и матери?

Сейчас я живу в Дюссельдорфе вдвоем с мужем, так как наши трое детей разъехались по другим городам. На общественных началах я работаю в Akademie-Galerie – музее Дюссельдорфской художественной академии. Это занятие мне нравится, так как я люблю искусство, мой дед был художником и обе дочки закончили эту академию. У музейных работников есть привилегии – свободный вход в музеи и на выставки во многих странах мира. А кроме того, благодаря музею, у меня сложился свой круг немецких знакомых.

Конечно, у меня есть желание написать историю моих родителей. Тем более, что часто читаю о них совершенно несуразные вещи. Продолжаю заниматься архивами Нюренберга. Моя бабушка Полина Мамичева оставила большое эпистолярное наследие, где много неожиданных и парадоксальных рассуждений. Она часто писала очень резко, но обладала проницательным умом. Еще я хотела бы написать о том, как мы с мужем и тремя детьми перемещались по миру. Но все это требует много времени. Возможно, этот труд завершат наши дети. И они тоже начнут рыться в архивах. Пока у них не возникло такого желания, но и у меня оно появилось не сразу.

И.Ч. Как Вы относитесь к экранизациям романов отца и к спектаклям по ним? «Дом на набережной» был поставлен Таганкой. Лично меня этот спектакль потряс. В роли Глебова я видела Золотухина, перевернувшего мои представления об его актерских возможностях. Могу сказать, что и фильм Урсуляка по повести «Долгое прощание» не только меня потряс, но и дал толчок к мыслям о семейной трагедии писателя, лежащей, как кажется, в основе повести и фильма.

О.Т. Спектакли «Обмен» и «Дом на набережной», поставленные на Таганке Юрием Любимовым, были очень удачны. Надо учитывать, что сыграло роль содружество двух мастеров – Трифонова и Любимова. Трифонов сам писал пьесы по своим повестям, а Любимов славился неординарными сценическими решениями. Мне кажется, что артисты у Любимова были скорее статистами, выразителями идей драматурга и постановщика, чем самостоятельными личностями. Хотя, пройдя школу в таком театре, многие стали великолепными исполнителями. Почему-то в спектакле «Обмен» мне больше всего запомнился второстепенный персонаж – маклер, очень смешно сыгранный Семеном Фарадой. Как всегда, очень оригинальны были декорации художника Давида Боровского. При том, что повести Трифонова статичны, в этих спектаклях много динамики. Немного мешала излишняя плакатность. Трифонов был тоньше, он избегал всякой нарочитости. Любимов же был более политизирован, что в Советском Союзе работало очень эффективно.

Что касается фильма С.Урсуляка «Долгое прощание», то тут у меня больше замечаний, хотя фильм сделан тонко, с большой любовью к творчеству Трифонова. Но весь сценарий сосредоточен на любовном треугольнике и появлении четвертого влиятельного лица. По сути, получается нечто вроде «Служебного романа». Не могу себе представить, чтобы сам Трифонов мог написать такой сценарий, мог так сузить и упростить содержание своей повести. Ведь повесть не о том, изменяла ли Ляля своему супругу и с кем, а о том, как происходило взросление героя и становление его как творческой личности. «Долгое прощание», как часто у Трифонова – многозначное понятие. Это прощание не только с Лялей (со своей первой любовью), но и со своей молодостью, наивностью, неприспособленностью. Это – автобиографическое прощание с самим собой. А в фильме это совсем не прописано.

Мне бы очень хотелось, чтобы был снят фильм по написанному самим Трифоновым сценарию «Бесконечные игры». К сожалению, этот фильм никогда не был поставлен. Видимо, тема считалась слишком камерной, бытовой. Но опять же, все зависит от того, как сделать. А мне бы очень хотелось увидеть в этом фильме моего молодого отца с его безумной увлеченностью спортом и неумением общаться с любимой женщиной, неприязненные отношения с тещей, Дом художников на Верхней Масловке и старый стадион «Динамо» поблизости. Мне все это так знакомо. А «бесконечные игры» в моем представлении – это невозможность остановить убегающее время.

И.Ч . Последний вопрос очень деликатный. Ваша мама, как кажется, стала жертвой бесчеловечной сталинской системы, когда всесильный нарком, прислужник главного сатрапа, мог претендовать на любую понравившуюся ему женщину. До сих пор в России об этих женщинах, жертвах насилия злодея-сластолюбца, говорят разве что шепотом. Почему, как Вы думаете, в людях нет возмущения, негодования против его преступлений? Почему, как правило, во всем винят несчастную жертву и она, должна оставаться в одиночестве, на пару со своей сломанной судьбой?

О.Т . Когда мама умерла, я была подростком, и, как Вы понимаете, никто мне о Берии не рассказывал – ни отец, ни бабушка с дедушкой. Однако позже до меня дошел слух, что после разоблачения сталинизма в Большой театр поступил большой список певиц и балерин, которых привозили в особняк Берии, где значилась и моя мама. Вот и все. Потом это обросло подробностями. Насколько я могу судить, жизнь моей мамы эта неприятная история не поломала и на отношения с отцом не повлияла. Поэтому особенно драматизировать этот эпизод не стоит.

На самом деле, конфликты у матери с отцом происходили совсем на другой почве. Главная проблема состояла в том, что оба были творческие личности. И оба очень рано стали успешными. Сразу после окончания Гнесинского училища, не имея высшего музыкального образования, Нелина в 23 года была принята в четыре оперных театра Советского Союза – во Львовскую и в Киевскую оперы на Украине, в Музыкальный театр им.Станиславского и в Большой театр в Москве. Она обладала яркой внешностью и красивым сопрано. Проработав 1945 год в Киеве, она предпочла перейти в Большой театр, где была солисткой 11 лет. Ее сольный дебют в роли Розины в «Севильском цирюльнике» Россини, который она готовила под руководством Валерии Барсовой, блестяще прошел в 1948 году. В журнале «Смена» была напечатана большая статья о Нелиной под заголовком «Самая молодая Розина». Перед ней открывались хорошие перспективы.

Трифонов в 25 лет стал самым молодым лауреатом Государственной премии, полученной им за роман «Студенты». По роману был поставлен спектакль «Молодые годы» в театре им. Ермоловой. Его приглашали на бесчисленные встречи с читателями, о нем передавали по радио, писали в газетах.

Но в 1960-е годы оба переживали творческий кризис. У отца был 10-летний застой после публикации первого романа, он ездил в командировки в Туркмению, собирая материал для романа «Утоление жажды», публиковал спортивные очерки и рассказы, но по большому счету ему не писалось. У мамы испортился голос, она из Большого театра перешла в Филармонию. Ездила с концертами по стране, уставала. Оба нервничали и не щадили самолюбия друг друга. Теща настраивала дочь против мужа, свекровь «не одобряла» невестку. Отец сумел преодолеть кризис, нашел в себе силы начать все заново. Мама не смогла. Она была слишком экспансивная, невыдержанная. У отца были крепче характер, крепче нервы. Но он сознавал, что не смог поддержать маму, оставил ее наедине с самой собой, эгоистически махнув на все рукой. Почему она оказалась одна в Друскининкае? Почему он не приехал, когда она попросила его об этом по телефону? Совесть мучила его очень долго, создавая ту почву, на которой выросли его лучшие произведения.

http://www.chayka.org/node/6793

Новый выпуск программы о настоящих личностях, их судьбах, поступках и взглядах на жизнь посвящен писателю Юрию Трифонову. В студии "Культа личности" его вдова Ольга Трифонова.
Ведущий – Леонид Велехов.

Леонид Велехов : Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы "Культ Личности". Она не про тиранов прошлого, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на окружающую жизнь.

Этот выпуск особый. Он посвящен замечательному писателю Юрию Трифонову, которого давно уже нет в живых, хотя он наш современник. Его книги о нас, о нашей жизни и о нашем не таком уж давнем прошлом. Том прошлом, с которым давно надо было бы расплеваться, как расплевались немцы с фашизмом, а Россия все никак не может. Видимо, потому что таких писателей, как Трифонов, плохо читает. 28 августа Юрию Валентиновичу Трифонову исполнилось бы 90 лет. Мы вспоминаем автора "Дома на Набережной", "Старика", "Обмена" с его вдовой, писательницей Ольгой Романовной Трифоновой .

(Видеосюжет о Юрии Трифонове. Закадровый текст:

Юрий Трифонов – замечательный русский писатель. Один из тех немногих советских писателей, из-за которых сталинистам – ни современным, ни будущим – никогда уже не удастся замолчать или переиначить правду о сталинском терроре. Один из тех миллионов советских людей, кто стал жертвой этого террора: в 12 лет Юрий и его сестра остались без родителей, которых забрали июньской ночью 1937 года. Через год мальчик написал маме в лагерь:

Стихи моей маме

Скоро будет круглый год

Как с тобой расстался я.

Я все помню ИХ приход

И как увели тебя.

Мы держались, но потом

Когда стала уходить

Завертелось все кругом

Окна, двери стали плыть

И по лестнице крутой

Провожали мы тебя

И махала ты рукой

Забывая про себя.

Мы столпились у окна

В сером сумраке ночи

Поднятые ото сна

И от горя хоть кричи

Она вышла из дверей,

Оглянулася назад.

И кивнула головой

Увидав наш грустный ряд.

Твердым шагом шла она

Не боялась ничего

И на суд она пошла

Не страшася ничего.

В теплом, сером пиджачке

Обернулася на нас...

И махнула нам рукой

Может быть в последний раз...

Через всю жизнь Трифонова прошла эта боль утраты родителей и родного дома, украденного детства. Но эта боль не разрушила его, а сформировала как личность и как художника. Он мог стать увенчанным наградами и привилегиями певцом счастливой советской жизни – собственно, так по молодости и начинал, написав повесть "Студенты", которая была его дипломной работой и за которую в 25 лет он получил Сталинскую премию. Но дальше он сделал другой выбор. Он заглянул в бездну морального падения, в которую сталинщина ввергла наше общество, уничтожая лучших, поощряя худших, заставляя людей идти на подлости и предательство. И написал об этом свои лучшие книги.

Он умер рано, ему было 55, и случилось это уже довольно давно, тридцать с лишним лет назад. Но "Дом на набережной", "Старик", "Обмен", "Время и место" – остались.)

Студия.

Леонид Велехов : Ольга Романовна, хочу начать совсем не с именинного, а, может быть, несколько обескураживающего вопроса. У вас нет такого ощущения, что Трифонов подзабыт?

Ольга Трифонова : Оно было. Но вот юбилей показал, что это не так. Потому что очень много людей приходило, пришло и приходит в музей. Я специально устроила его день рождения в Доме на Набережной. Это была такая "мстя" – вот вы его выгнали из этого дома, а 90 лет он будет справлять здесь. Люди стояли в коридоре, стояли на улице. Хотя никакого оповещения не было. Мы приглашали жителей дома.

Леонид Велехов : Переиздают, вообще, его книги?

Ольга Трифонова : Да.

Леонид Велехов : Много? Часто? Читают? Какие тиражи?

Ольга Трифонова : Не много. Но, знаете, хитрые издатели, например, такие, как АСТ, издали четыре тома плюс толстый том "Московских повестей", я думаю, очень большим тиражом. Но какой тираж – это всегда тайна. Узнать нельзя. Но думаю, что достаточный, чтобы рынок был насыщен на ближайшее время.

Леонид Велехов : Тиражи теперь пошли совсем другие. Как мы помним, издавали Юрия Валентиновича тиражами по 20-30 тыс. И это были маленькие тиражи, тем более для таких книг, которые люди передавали из рук в руки, перепечатывали, перефотографировали и Бог знает, что еще делали, чтобы прочитать.

Ольга Трифонова : Издавали и по миллиону, но не его.

Леонид Велехов : Про то и речь. А сегодня 20-30 тысяч это грандиозный тираж.

Ольга Трифонова : Конечно, выросло новое поколение. И там, конечно, какие-то свои кумиры. Тем не менее, для юбилея интерес большой.

Леонид Велехов : Неизбежно, что у всякого большого писателя, тем более, писателя, работавшего в такую специфическую эпоху, как советская, которая в свою очередь ставила перед писателями специфические задачи, из литературного наследия не все выживает, не все обретает бессмертие. У Трифонова что-то осталось в прошлом из его книг? Что вечно и что бессмертно – об этом мы еще поговорим.

Ольга Трифонова : Конечно, осталось, скажем с большевистской прямотой. "Студенты" остались, осталось "Утоление жажды", роман о строительстве канала Кара-Кумовского. Очень смешно сказал один человек на юбилее... Пришел какой-то очень милый, что называется, простой человек. Он сказал: "Я больше всего люблю его роман "Стакан воды"." (Смех в студии. ) Он имел в виду "Утоление жажды".

Леонид Велехов : Я догадался! Немного перепутал с пьесой Скриба.

Ольга Трифонова : Да. Так что, вот эти вещи отодвинулись. Я думаю, может быть, "Предварительные итоги" немножко покрылись патиной. К сожалению, мое любимое и, я считаю, лучшее, что было написано Юрием Валентиновичем, – роман "Время и место", тоже ушел немного. Тут ведь очень важно телевидение. Как только появляется сериал, сразу огромный интерес. Но неизменно the best – это "Дом на Набережной".

Леонид Велехов : Надо, чтобы "Время и место" Сережа Урсуляк поставил…

Ольга Трифонова : Я намекала ему – сначала тонко, потом довольно грубо, потом просто в лоб. Сережа человек мягкий, деликатный, безумно талантливый. Он как-то так отводит глаза и говорит: "Ну, да, конечно. Это было бы хорошо". Но я понимаю, если бы я ему сказала: "Вот деньги, Сережа, вот спонсор". Конечно, он бы это сделал.

Леонид Велехов : Вы упомянули "Студентов". А мы напомним, что это было то, что с чего началась трифоновская слава...

Ольга Трифонова : Да! И слава фантастическая. Это была народная слава. Сталинская премия – это оценил официоз.

Леонид Велехов : Сталинская премия причем при жизни Сталина, а это значит, что он сам читал…

Ольга Трифонова : И поменял вторую степень на третью…

А то, что читал, факт. Сталин любил читать. Я как автор книги о его жене, знаю о нем очень много. Сталин был большой книгочей. Например, вот такой эпизод его жизни. Он валяется на диване, читает Салтыкова-Щедрина и хохочет до слез. И Надежда Сергеевна его спрашивает: "Что такое?" Он говорит: "Слушай, как гениально – пишите доносы, шельмецы, пишите!" (Смех в студии. )

Леонид Велехов : Каждому свое.

Ольга Трифонова : Каждому свое. Так что, Сталин читал. Я не думаю, что он оценил это как произведение. Он ведь был знаком с отцом Юрия Валентиновича.

Леонид Велехов : И связывали их весьма непростые отношения.

Ольга Трифонова : Да. Он просто спросил у Ажаева… Такой был писатель...

Леонид Велехов : Был, "Далеко от Москвы", еще что-то.

Ольга Трифонова : Он сказал: "Это сын того Трифонова?"

Дьявольская была память, злобная. Злопамятная гадина была, прошу прощения. Тот сказал: "Того". И тогда он своим знаменитым синим карандашом переправил степень, понизил. Слава богу, не сказал: "Посадить автора".

Леонид Велехов : На ваш взгляд, что Трифонов сделал в литературе такое, что не сделал никто другой?

Ольга Трифонова : В бесчеловечные времена он призывал к человечности. Вот это, может быть, было главное.

Леонид Велехов : Замечательно сказано.

Ольга Трифонова : В живодерские времена он все-таки взывал к человечности.

Леонид Велехов : Но путь ведь проделан огромный – от "Студентов" к "Дому на Набережной" и "Старику". И это, конечно, путь не только совершенствования литературного мастерства. Это и большая эволюция мировоззрения. Или, может быть, в том Трифонове времен "Студентов" Трифонов "Дома на Набережной" уже был, уже жил?

Ольга Трифонова : Хороший вопрос. Тут нужно быть и психологом, и хорошим историком. Я думаю, это сложная история личности. Те удары, которые он получил – арест отца, арест матери, унижение, ощущение себя изгоем, – конечно, надломили его. И "Студенты" были данью этому надлому. Ему хотелось угодить времени, если грубо говорить. И он это сделал. И расплата была очень жестокой. Он сам это признавал. Потом было 10 лет молчания!

Я очень хорошо помню, как в романе Аксенова "Ожог" говорится: "Я хотел быть, как все. Я хотел быть пионером". Я, которая была дочерью тоже репрессированного, понимаю это. Я тоже хотела быть, как все. Не может юный человек ощущать себя изгоем.

Леонид Велехов : Конечно.

Ольга Трифонова : И вот Юрий Валентинович хотел быть, как все.

Леонид Велехов : Все-таки он в итоге разочаровался в Советской власти, в революции, или только в сталинском варианте Советской власти он был разочарован и его отвергал?

Ольга Трифонова : Он проделал сложный путь. Его отец – участник революции, очень деятельный участник, человек, которого он глубоко почитал. Сначала был написан "Отблеск костра". Была отдана дань памяти отцу и людям, которые делали революцию. Но, я думаю, в процессе работы над "Стариком", при знакомстве с архивами, потом, когда он поехал на Дон и записывал свидетельства людей, происходило прозрение.

Леонид Велехов : "Старик", конечно, это очень отразил. И "Старик" всем нам, людям того поколения, которые молодыми читали эту книгу, во многом открывал глаза именно на революцию. А "Дом на Набережной" – на сталинщину, на глубину морального падения, в которую сталинская эпоха погрузила и страну, и общество… Но все-таки антисоветчиком и диссидентом он не стал?

Ольга Трифонова : Я думаю, что нет. Но после "Старика" ведь он хотел и уже начал писать роман об Азефе, очень важной фигуре в истории большевизма. Он хотел докопаться до самой сути.

Леонид Велехов : У бабушки, действительно, был.. Роман – не могу сказать в применении к этому человеку. Скажем так: отношения со Сталиным?

Ольга Трифонова : Думаю, что – да. И тому есть доказательства.

Леонид Велехов : Это какие-то дореволюционные времена – 1912 год, кажется.

Ольга Трифонова : У нее была явочная квартира на Васильевском острове. Там и Сталин был, и Ленин был. А Сталин жил долго. Я все хочу вспомнить человека из революционных деятелей, который сказал: "У Словатинской живет этот отвратительный Джугашвили, который бесконечно пьет пиво и жрёт воблу". (Смех в студии. ) Сталин долго жил там, и потом ей из ссылки писал письма: "Милая, милая, зачем вы мне прислали новое белье, потратились, надо было старое, вами заштопанное прислать". Вот это выдает все. Она была дамой. Штопать белье мужчинам, с которым не спишь, как бы не входило в ее правила.

Леонид Велехов : Но ведь там, в трифоновской семье, вообще какие-то очень переплетенные, сложные были отношения, да?

Ольга Трифонова : Да, сложные. Валентин Андреевич потом женился на дочери Татьяны Александровны.

Леонид Велехов : То есть он был с Татьяной Александровной, потом женился на дочери.

Ольга Трифонова : Да, на Евгении Абрамовне.

Леонид Велехов : А Татьяна Александровна, которая, собственно, приютила и спасла Юрия Валентиновича и его сестру, эти свои прежние отношения со Сталиным не пыталась как-то активизировать для того, чтобы спасти уже зятя и дочку?

\Ольга Трифонова : Думаю, пыталась, конечно. Потому что у нее не только зять и дочка, но и сын был арестован, Павел. Думаю, что пыталась, потому что, во-первых, сына вернули до начала войны. Он еще потом пошел воевать. Но Валентина Андреевича Сталин знал лично и поэтому, думаю, не пошел на смягчение его участи. Они дико грызлись под Царицыном. У Валентина Андреевича были амбиции военачальника, и у Сталина тоже. Но то, что бабушку не арестовали, а ей положено было быть арестованной по ситуации, то, что все-таки она вымолила возвращение дочери, указывает на то, что снисхождение высочайшее было проявлено.

Леонид Велехов : Фигура трифоновского отца. Валентин Андреевич Трифонов, действительно, крупный чин,

председатель Военной коллегии Верховного суда, один из авторов советской юстиции, в которой революционная целесообразность была поставлена выше закона. Вот Юрий Валентинович понимал всю противоречивость отцовской жизни, отцовской судьбы? Понимал ли он, что отец, как говорится, за что боролся, то в итоге и получил?

Ольга Трифонова : Он так прямо и написал – за что боролись, на то и на поролись. Как-то к Юрию Валентиновичу пришел человек, который сидел в одной камере с Валентином Андреевичем на Лубянке, и рассказал ему о последних днях Валентина Андреевича. Юрий Валентинович записал потом его рассказ в дневнике, изменив его фамилию. Видимо, тот попросил не называть. Юрия Валентиновича выдавал почерк – он очень нервничал. Видимо, очень боялся узнать, как себя вел отец. Но отец себя вел в высшей степени достойно и мужественно, судя по этому рассказу. Но заканчивается эта запись такими словами: "В 1918 году отец еще с кем-то приехали из Петрограда в Москву, чтобы выбрать здание для ЧК. И выбрали дом на Лубянке. За что боролись, на то и напоролись".

Леонид Велехов : Мне кажется, что к матери он относился как-то нежнее, она для него больше значила, чем отец. Что такое мать была для него?

Ольга Трифонова : Мать, во-первых, была очень мягким человеком. Пока еще жили ровесники Юрия Валентиновича, они приходили в музей и рассказывали, что если кому-то выбили зуб, порвали пальто или раскровянили нос, то шли к Евгении Абрамовне. Она зашивала, она застирывала, она смывала кровь. Она была очень добрым человеком. Она была человеком с замечательным чувством юмора.

Леонид Велехов : Что такое было для Юрия Валентиновича потеря Дома на Набережной тогда? Это было какое-то изгнание из рая? Как он сам вспоминал?

Ольга Трифонова : Не знаю. Он никогда об этом не говорил. Полагаю, что это была очень серьезная травма. Потому что у него было такое качество – он никогда не говорил о самом больном. Никогда! Например, когда он был в больнице, он никогда не спрашивал про сына.

Леонид Велехов : Но он ностальгировал по Дому на Набережной? Приходил ли, подходил ли когда-нибудь к нему, приходил ли к кому-то в гости? Ведь какие-то люди там остались из его эпохи…

Ольга Трифонова : Нет. Он очень ностальгировал по Серебряному Бору…

Леонид Велехов : А Серебряный Бор – тоже из детства.

Ольга Трифонова : Да, там была дача. Он меня просил отвезти его в Серебряный Бор. И мы часто ездили в Серебряный Бор. И в плохую погоду, я помню, приезжали, сидели. Знаменитый дуб на этом пляже, который до сих пор есть. И никогда не просил подъезжать к Дому на Набережной. Никогда!

Леонид Велехов : А это правда, что как-то ему не то предложили, не то собирались предложить квартиру в Доме на Набережной?

Ольга Трифонова : Это правда. Когда его выдвинули на Нобелевскую премию, то начальство перепугалось, что как же, будет Нобелевская премия, а квартира у него жалчайшая. Один наш американский друг, придя к нам в гости, сказал: "В таких квартирах живут неудачники". (Смех в студии. ) И они подумали, что надо дать другую квартиру. А так как они его побаивались, Юрия Валентиновича, он мог ответить очень жестко, то они подловили где-то во дворе Союза меня и сказали, что есть мнение: дать квартиру в Доме на Набережной. И я, дура, расцвела. Потому что, действительно, у нас была квартира на последнем этаже. Тараканы были неистребимы просто. Летом было жарко, зимой – холодно. Я пришла с сияющей улыбкой и сказала, что нам предлагают квартиру в Доме на Набережной. Он как-то даже отшатнулся от меня, я помню этот его жест, и сказал: "Неужели ты думаешь, что я хочу туда вернуться?! И что я что-нибудь у них возьму?!"

Леонид Велехов : Но как все-таки через всю его жизнь, все его творчество прошли родители, с которыми он так рано расстался! И пепел Клааса в его сердце стучал всегда. Для меня это, на самом деле, самое дорогое и важное, что пронизывает и напитывает его книги. Может быть, я ошибаюсь…

Ольга Трифонова : Нет, нет, не ошибаетесь. Я очень помню его в день похорон матери. У нас был роман тайный, поэтому, как сейчас говорят, светиться мне было нельзя. Я в сторонке была. А потом мы договорились, что я его заберу. Я молчала, и он молчал весь день после похорон. А потом вдруг сказал, помните, у Мандельштама: "Нам остается только имя://Чудесный звук, на долгий срок.//Прими ж ладонями моими//Пересыпаемый песок". Все, что было сказано в этот день.

Леонид Велехов : Раз уж мы затронули такие лирические струны, не могу не спросить: как вы встретились и познакомились? Правда ли, что вы его заприметили еще в пятилетнем своем возрасте? Или все-таки выдумываете?

Ольга Трифонова : Правда! Никто не верит. (Смех в студии. )

Леонид Велехов : Я верю, но выглядит это совершенно фантастически.

Ольга Трифонова : И он не верил, но я представила неопровержимые доказательства. Кстати, я живу напротив этого места. Это 1-я улица Ямского поля, куда все из-под моста поворачивают, чтобы проехать на телевидение. Там был мой детский сад. Это 1943 год был, мне было пять лет. Я не очень любила детский сад, часто стояла у ограды и смотрела сквозь решетку на прохожих. И особое мое внимание привлекал один человек, очень кудрявый, с какой-то трубой под мышкой. Его труба меня страшно волновала. Что за труба? И он ходил каждый день. И я сообразила, что это был он, когда он мне рассказал, что он работал на заводе неподалеку. Сказала ему, а он говорит: "Ты не можешь этого помнить. Ты это придумала". Я говорю: "Но ты был в ватнике". "И ватник ты придумала". Я говорю: "В грубых ботинках". "Это все легко придумать". Я говорю: "Да? А вот черная труба подмышкой – это что было?" И он онемел, потому что он вспомнил, что был редактором стеной газеты и носил этот ватман в черной тубе.

Леонид Велехов : Это просто в духе Феллини!

Ольга Трифонова : Да, ребенок стоит, идет юноша, а потом судьба сводит...

Леонид Велехов : Фотографий много, но он очень редко на фотографиях улыбается. Если взять фото, он производит впечатление, если не мизантропа, то замкнутого человека. Он таким был в жизни? Или он был человеком вполне себе даже веселым и общительным?

Ольга Трифонова : Очень веселым. Это обманчивое впечатление. Во-первых, он был застенчивым человеком. Отсюда такой образ на фото. Кстати, он очень любил цитировать Блока. Я говорю: "Ну, что ты всегда такой какой-то бу-бу-бу?" Он говорит: "Простим угрюмство – разве это//Сокрытый двигатель его?//Он весь – дитя добра и света,//Он весь – свободы торжество!" Вот угрюмство было в нем внешнее. На самом деле, он был необычайно веселым человеком.

Леонид Велехов : Из того, что я читал, из круга его друзей два имени для меня тоже очень притягательны. Он дружил со Слуцким Борисом Абрамовичем?

Ольга Трифонова : Очень! Слуцкий очень много решил в моей судьбе с ним.

Леонид Велехов : Что вы говорите?!

Ольга Трифонова : Да. У нас был долгий тягостный роман. Он был женат, я была замужем. То один решал уходить, другой был не готов, то другой.

Леонид Велехов : Не совпадали по фазе.

Ольга Трифонова : Да, московский роман такой. Как раз в фазе, когда я решила точно, что надо как-то закругляться, расставаться, у Слуцкого случилась большая беда – умерла его жена Таня, чудная женщина.

Леонид Велехов : Это была главная трагедия его жизни.

Ольга Трифонова : Да, главная трагедия. У него была депрессия. И Юра мне сказал: "Слушай, он прилетает из Дублтов.

Мы можем его встретить вдвоем?" Я говорю: "Слушай, но это будет неловко, что я с тобой. С какой стати? Он же знает, чья я жена". Он говорит: "Слушай, ему это абсолютно все равно, уверяю тебя. Он в таком состоянии, что даже не заметит, кто за рулем". В общем, сел в машину Боря с мертвенным белым неподвижным лицом. Это было страшное зрелище. Сзади сел. И мы поехали. Он жил на Балтийской улице. И где-то по дороге Юрий Валентинович сказал: "Боря, у тебя дома есть еда?" Тот сказал мертвым голосом: "Не знаю". Тогда Юрий Валентинович попросил остановиться и пошел в магазин покупать все ему. А мы остались вдвоем. И вдруг сзади раздался голос: "Оля, Юра очень хороший, не обижайте его". Вот так. Через свои страдания, через весь этот мрак, он все-таки послал мне то, что сейчас называется месседж.

Леонид Велехов : То есть он крестный отец вашей любви.

Грандиозно! При том, что они и разных поколений, Слуцкий старше, но они, мне кажется, были какими-то близкими фигурами.

Ольга Трифонова : Очень близкими, да.

Леонид Велехов : Эпоха в стихах Слуцкого и эпоха в прозе Трифонова отразилась необычайно глубоко и адекватно, в своей сложности.

Ольга Трифонова : Юрий Валентинович знал наизусть Слуцкого, очень часто его цитировал.

Леонид Велехов : И еще одна фигура, сегодня подзабытая, хотя совершенно грандиозная – это Твардовский, с которым Трифонова тоже многое связывало, не так ли?

Ольга Трифонова : Да, но там были сложные отношения.

Леонид Велехов : Не могу не коснуться еще одного этапа, который, мне кажется, для Трифонова был очень важным. Это его встреча с Таганкой. И два грандиозных спектакля, поставленных Юрием Петровичем Любимовым – "Обмен" и "Дом на Набережной". Что такое для Трифонова была эта встреча?

Ольга Трифонова : Да! Спасибо, что вспомнили об этом! Это очень важно! Во-первых, он обожал Юрия Петровича. Он был в него по-мальчишески влюблен. И Юрий Петрович при нем расцветал. Он ходил на все репетиции, хотя он очень дорожил временем. Веня Смехов вспоминает, что Трифонов сидел на репетициях, не делал никаких замечаний. Юрий Петрович говорил: "Юрий Валентинович, скажите, что вы думаете о том, что творят эти дрессированные собаки?!" (Смех в студии. ) А Юрий Валентинович говорил: "У меня нет никаких поправок". Ему наслаждение было просто там сидеть и все это видеть, как это происходит. И когда ему кто-то сказал, желая сказать приятное, что, мол, книга лучше, чем спектакль, он ответил: "Это совершенно разные вещи".

Леонид Велехов : Конечно! Одно раскрывало и дополняло другое. Помирать буду, не забуду это начало, Высоцкий, "Спасите наши души", гремящее на весь зал. Этот грандиозный образ, созданный Давидом Боровским, дома-корабля! Я считаю, что это один из лучших спектаклей Любимова, один из лучших спектаклей советского театра. И представляю себе, какое счастье испытал Юрий Валентинович, когда такой спектакль вышел. Потому что он из книги самое важное поднял и сделал зримым. И Юрию Петровичу это произведение дало возможность то, что у него на душе накипело по поводу эпохи, по поводу сталинщины высказать в такой непрямой, аллегорической, метафорической форме. Все соединилось. Лучшего альянса с авторами-современниками у Любимова не было, чем с Трифоновым. Ольга Трифонова : И я хочу вспомнить в этой связи еще Владимира Семеновича Высоцкого.

Леонид Велехов : Что-то Юрия Валентиновича и с Владимиром Семеновичем связывало? Ведь он не играл ни в одном из этих двух спектаклей.

Ольга Трифонова : Не играл, но участвовал в его судьбе. Он выступал на обсуждении "Дома на Набережной". И это было самое лучшее, самое умное и самое тонкое выступление. С Юрием Валентиновичем они виделись редко, как-то мимоходом, мы в одном поселке жили. Но у них была какая-то необычайная нежность друг к другу. Вот это было очень трогательно. Всегда, когда они встречались, была такая эманация тепла и чего-то очень подлинного и дружественного.

Леонид Велехов : Замечательно! Это было очень интересно, это было очень нежно и очень глубоко, спасибо.