Наталья Долгорукова. История безграничной любви

Псевдоним, под которым пишет политический деятель Владимир Ильич Ульянов. ... В 1907 г. выступал без успеха кандидатом во 2-ю Государственную думу в Петербурге.

Алябьев, Александр Александрович , русский композитор-дилетант. … В романсах А. отразился дух времени. Как и тогдашняя русская литература, они сантиментальны, порою слащавы. Большая их часть написана в миноре. Они почти не отличаются от первых романсов Глинки, но последний шагнул далеко вперед, а А. остался на месте и теперь устарел.

Поганое Идолище (Одолище) - былинный богатырь…

Педрилло (Пьетро-Мира Pedrillo) - известный шут, неаполитанец, в начале царствования Анны Иоанновны прибывший в Петербург для пения ролей буффа и игры на скрипке в придворной итальянской опере.

Даль, Владимир Иванович
Многочисленные повести и рассказы его страдают отсутствием настоящего художественного творчества, глубокого чувства и широкого взгляда на народ и жизнь. Дальше бытовых картинок, схваченных на лету анекдотов, рассказанных своеобразным языком, бойко, живо, с известным юмором, иногда впадающим в манерность и прибауточность, Даль не пошел

Варламов, Александр Егорович
Над теорией музыкальной композиции Варламов, по-видимому, совсем не работал и остался при тех скудных познаниях, которые могли быть вынесены им из капеллы, в те времена совсем не заботившейся об общемузыкальном развитии своих питомцев.

Некрасов Николай Алексеевич
Ни у кого из больших поэтов наших нет такого количества прямо плохих со всех точек зрения стихов; многие стихотворения он сам завещал не включать в собрание его сочинений. Некрасов не выдержан даже в своих шедеврах: и в них вдруг резнет ухо прозаический, вялый стих.

Горький, Максим
По своему происхождению Горький отнюдь не принадлежит к тем отбросам общества, певцом которых он выступил в литературе.

Жихарев Степан Петрович
Его трагедия «Артабан» ни печати, ни сцены не увидела, так как, по мнению князя Шаховского и откровенному отзыву самого автора, была смесью чуши с галиматьей.

Шервуд-Верный Иван Васильевич
«Шервуд, — пишет один современник, — в обществе, даже петербургском, не назывался иначе, как Шервуд скверный… товарищи по военной службе чуждались его и прозвали его собачьим именем «фиделька».

Обольянинов Петр Хрисанфович
…фельдмаршал Каменский публично обозвал его «государственным вором, взяточником, дураком набитым».

Популярные биографии

Петр I Толстой Лев Николаевич Екатерина II Романовы Достоевский Федор Михайлович Ломоносов Михаил Васильевич Александр III Суворов Александр Васильевич

Биография
Графине Наталье Борисовне Шереметьевой, казалось, с самого начала уготована была звездами блестящая, ровная, как часто говорят сейчас, Судьба: красавица, наследница богатых имений, знатного рода, оберегаемая родителями пуще глазу – была младшей девочкой в семье, пылинке не давали упасть на нее – отцу, Борису Петровичу Шереметьеву, петровскому соратнику и фельдмаршалу, к моменту ее появления на свет, было почти шестьдесят лет. Но так лишь казалось. «Ровность» Судьбы обернулась к наследнице знатного рода ухабистой стороною: уже в 17 неполных лет познала она всю непредсказумость поворотов фортуны, мимолетность мечтаний, недолговечность, призрачность радужного счастья. Но детство ее было безоблачно. Есть тому одно свидетельство.
В старой грамматической тетради по немецкому языку написано затейливым, но еще полудетским, неустоявшимся почерком графинюшки Натальи Борисовны Шереметьевой: «Я хочу, чтоб все люди были счастливы так, как я!»
Счастье то длилось до четырнадцати лет, до поры, пока жива была матушка, а Натальюшку стали считать завидною невестою. В те времена брачный возраст на Руси наступал рано.
Заглядывались на изящный стан юной графини, румяные щеки, огромные глаза, брови соболиными дугами, как пришла на то пора, многие из женихов, счастлива она была ими. Да только частенько не нравилась сим знатным «галантам» серьезность ее, да еще пуще - большая охота графини Натальи Борисовны к чтению: не дело то вовсе для знатной боярышни: в светелке до самой первой звезды листы пыльные, пергаментные, переворачивать тонкими перстами, да в окно засматриваться на небо вечернее.
Впрочем, как знать, может, и хозяйка с графинюшки была бы неплохая, сказывали, что бабушка ее, по матери, Мария Ивановна Салтыкова, строга больно, и в домоводстве никто сравниться с нею не может, равно как и в искусном деле золототканные вОздухи (тяжелые алтарные покрывала) для церкви вышивать, но кто знает, научила ли она любимую свою баловницу тому же, что знала сама от аз до ять?
А вдруг жалела строгая бабушка ее слабые пальцы, да легкие ножки, баюкала донельзя сказками да баснями – придумками, нежила на высоких перинах – подушках, оттого – то, может, и выросла Натальюшка – графинюшка серьезной, «книжной молчальницей» с дерзким взглядом, как сверкнет - полыхнет из - под ресниц, так пустую то болтовню, что на языке виснет шелухою, враз и позабудешь!
Поговаривали еще, что видели молодую графиню часто на вечерних зорях в санях, одну, стояла она на берегу реки, смотрела на воду, будто дула, да на месяц, еще бледный в свете первых звезд. А потом и в лавке травника старого видали не раз красавицу - барышню: перебирала она легкими перстами травы пахучие, столетние, да шептала что то над ними: не то молитву, не то ворожбу какую – ей то нетрудно, небось, с детства, кроме нянюшек, мадама заграничная, шведка Мария Штрауден, воспитывала, иноземности – премудрости научила! Несколько наречий иноземных знала упрямая графинюшка, среди них и греческий - мудрецу придворному впору али – клиросному певчему!
Оно конечно, любопытно, все это: и травы и премудрости, да только более привычны были сынам дворянским невесты поспокойнее, попроще, что ли, а вольность эта Натальина и во взорах, и в словах, и в походке, и в жестах сторонила иных кавалеров, взирали они на нее с опаскою, да с усмешкою, хоть и нравилось им иной раз с молодою графинею на натертом воском полу фигуры модных англезов - контрдансов (* придворные танцы – введенные на Руси Петром Великим - автор) выписывать, да на искусный фонтанаж* (высокая дамская прическа, в которой волосы бывали убраны драгоценностями и кружевными лентами. Часто создавались прически в виде башен и кораблей - автор.) ее заглядываться.
Как то забывали за россказнями праздными и рассуждениями о странностях молодой Шереметьевой, что осталась то ведь она сиротою - внезапно, посреди «золотого детства», и «сразу всех компаний лишилась» – горечь – кручина так опалила девушку, почти отроковицу, что она, не осушая глаз ни днем, ни ночью от слез, с трудом спаслась от безумия!
«Нашло на меня высокоумие, - рассказывала она в «Своеручных записках» уже зрелою матроною, – вздумала себя сохранить от излишнего гулянья, чтоб мне чего не понести, какого поносного (т.е. - худого, недоброго – автор.) слова – тогда очень наблюдали честь.. Я молодость свою пленила разумом, удерживала на время свои желания в рассуждении о том, что еще будет время к моему удовольствию, заранее приучала себя к скуке. И так я жила после смерти матери своей, графини Анны Петровны, (летом 1728 года – автор.) два года. Дни мои проходили без утешки.»
Как всякая чувствительная барышня она мечтала, конечно, о сказочном принце, но часто в тех мечтаниях себя одергивала, смеялась над собою, и деятельно принималась составлять правила собственного жития, которым намеревалась следовать. Одним из правил этих было верность чувству, обетам, Долгу. Как и у всех Шереметьевых.
« Я не имела такой привычки, чтоб сегодня любить одного, а завтра - другого, в нонешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна!» – с гордостью писала Наталья Борисовна, княгиня Долгорукая, инокиня Нектария, на склоне лет своих, в начале века XIX, а потомки ее гадали после – от нее ли пошло – повелось, что любовь для Шереметьевых, как ожог, как свет небесной звезды: однажды и навсегда, и мало в той любви медвянного вкуса и дурмана черемухового, все больше – полынной горечи?
Но впрочем, тогда, на заре любви своей, осветившей всю ее многоскорбную жизнь, мало думала о горечи юная графинюшка Наталья Борисовна, глядя в ясные глаза жениха, князя Ивана Алексеевича Долгорукого – фаворита молодого императора Петра Второго, внука царя – реформатора. Все больше мечталось - грезилось ей о том, как бы несговорчивого брата своего, гордого и упрямого графа Петрушеньку – Петра Борисовича Шереметьева, старшего в дому и роду после смерти родителей, могла она умилостивить и склонить к согласию на сговор, да и на свадьбу.
Впрочем, тот противиться желанию сестры не стал, только брови свел хмуро: «Коли люб тебе, что ж! Да только смотри - недолга «медвяная» жизнь царского фаворита, знаешь, ведь поговорку придворную: «Кто около трона, тот около смерти ходит».
Впрочем, если б заглянул сам Петр Борисович глубже в свое сердце, то уж тогда, пожалуй, не смог бы утаить от себя, что льстило его молодому самолюбию положение при дворе будущего зятя: поговаривали, что сестра князя Ивана Алексеевича, княжна Екатерина, после падения всевластного Меньшикова, очаровала совсем молодого государя Петра Алексеевича, и того и гляди, станет другою государыней Екатериной Алексеевной, в силу войдет, вот только сравняется ли с почившей в бозе супругою Великого Государя: не столь бровями черна, горда несоразмерно, губами тонка, да на лесть падка, что для царской особы не пристало, лесть портит не хуже гордыни да вольности, точит сердце, будто червь яблоко! Впрочем, не шереметьевское то дело, царские симпатии разбирать и царскую кровь судить!
Тайными шепотками сказывали еще, будто ждет княжна Екатерина Алексеевна наследника Государева, что было бы только к укреплению власти Долгоруких, но шепотки те опавшею листвою ложились на землю, затихали, едва шурша, да и не всему поверишь!
Как не поверишь и байкам – россказням о шальной жизни самого князя Ивана Алексеевича: то он амуры разводит с замужними дамами, едва ли не в присутствии их мужей, то на охоте палит без разбору по воронам и по зайцам, все ему одно, лишь бы руку набить, хохочет да зубы скалит! Сказывают про него и то, что у князя Черкасского отобрал лучшую певунью из хора, да так и не вернул назад.
Правда, Натальюшка что то лепетала в оправданье своему «коханному», будто бы отпустил он на волю певунью ту крепостную, выкупил.. Что ж, то поступок достойный, к чести князевой, да только все едино, не нравился Шереметьеву Долгорукий: фатоватый, с похвальбою, и неустойчивый какой – то, словно тальник – в разные стороны гнется, куда царственная длань укажет, своею думою не живет! Такой ли Наталье надобен? Ну, да что ж, сердцу не прикажешь…
Любовался Петр Борисович невольно сестрицей Натальюшкой, похожа была она на птицу, ходит, будто летает, раскрывши крылья - руки, лицо - словно яблоко румяное, брови - вразлет, глаза лучистые - сияют, только иногда промелькнет в них тень тревожности, полыхнет отсвет сомнения – все больше когда шепотки тайные о женихе до нее доходили.
Верила ли она им, не верила ли, знать про то он не мог, только однажды обронила недомолвкою, что любовь ей представляется музыкой, что лечит душу человека, исправляет ее.
А Долгорукий? Что ж.. Умен, представителен, богат, умеет и желает нравиться, и на сестру глядит как – чуть не с восторгом, с какою то виноватинкою, что ли? Кто знает, может, тем то и пленил ее, голубушку разумную, женское сердце – горячо да жалостливо.
Каковы бы не были мысли Петра Борисовича - держал он их при себе, сватовство Долгорукого встретил со сдержанным достоинством, сказав, что он не преграда сердцу сестры и счастью ее. Стали готовиться к пышному сговору, на котором обещался присутствовать сам император Петр Второй со своею нареченною невестою, княжною Екатериною, старшей сестрою князя Ивана.
Так и случилось.
Была на сговоре Натальи Борисовны с Иваном Долгоруким вся знать придворная, не исключая и Елисавету Петровну, дочь государя Петра Великого, и герцогиню Анну Леопольдовну.
Даров на том сговоре несчитано было - шкатулки, отделанные жемчугом да сапфирами, приборы столовые серебра и золота, чаши резные, ткани парчовые. Сам государь Император с ласковою любезностью поднес будущей княгине Долгорукой табакерку золотую с резьбой искусною по стенкам, крохотную, такую, что в кулачке ее уместилась. Сжала она тот кулачок с неловкостью, и почувствовала, как впилось ей в ладонь масивное кольцо - жемчуговое с гранатами, только что подаренное Иваном, в знак состоявшийся помолвки их.
На тихий вопрос Государя Петра Алексеевича: «Любишь ли, графинюшка, моего Ивана?» - заалела щеками Наталья, и вместо ответа поднесла к губам руку, на которой сверкало россыпью ярких огоньков новое кольцо. Такой ответ понравился государю, отпустил он Наталью с поклоном, пригласив на первую фигуру плавного контрданса. Смущенно кивнула юная невеста, опадая пышным цветком в поклоне плавном, и вызвала сим согласием гневный сполох в горделивых очах княжны Екатерины. Та не привыкла ни в чем уступать своего первого места при особе Государя, но смирилась под его холодным, приказным взглядом – одарила Наталью мимолетной улыбкой, скользнув безразличием по ее лицу.
А потом и сама поплыла за ними следом в замысловатой фигуре неспешного танца - об руку с графом Петром Борисовичем, хозяином особняка на Воздвиженке, где шумел пышный «сговоренный» пир. На самое Рождество, когда Москва снегами припорошена, и воздух студит и холодит не только щеки, но и разум разгоряченный мечтанием, да фантазиями!
Как в тумане зыбился тот вечер перед Натальей. Стол ломился от яств, повар Шереметьевых «наколдовал» над блюдами вволю, от сердца, да и люди дворовые расстарались для молодой своей «боярышни» – доставили к столам из имений шереметьевских, и рыбу, и меды липовые, и птицу, и вишенье в патоке – несмотря на декабрь месяц, хорошо сохранилась в погребах холодных темно – бордовая ягода, но юная графиня, «без пяти минут княгинюшка», плохо помнила, что ела и какое вино пригубливала - все плыло перед глазами, только ощущала горячую руку Ивана в своей маленькой ладони, да иногда слышала его горячее дыхание у своего плеча.
Торопился князь и с помолвкою и со свадьбою, будто сердце что чуяло!
Решили свадьбу играть в один день с Государевой, после праздника Крещения,
19 января, благо, графинюшке 17 января исполнялось ровнехонько шестнадцать лет.
Порешить то порешили, только Судьба ли, Бог ли, звезды ли - все по иному расположили, по слезному, по горестному..
19 января, на празднике Водосвятия, простудился молодой Государь император Петр Алексеевич, и сгорел в две с лишком недели от лихорадки, оспою осложненной, – напал тогда враз на Москву – матушку невиданный и жестокий черный мор!
Лицо и тело Петра покрыто было сплошными черными пятнами, язвами, страшно было и взглянуть на него, придворные в страхе покинули Коломенский дворец, ухаживать за императором никто не решался, даже невеста, невенчанная жена, Катеринушка, и та Государя покинула. Впрочем, носила она дитя под сердцем, ее ли судить? Остался при нем лишь Иван Долгорукий. Наталья Борисовна молилась за него день и ночь иконе Казанской Божией матери и Владимирской, и всем Святым, и Троице Единоначальной.
Молилась она и за Императора, но, видно, за Любимого молитва была чуть горячее.
Не сумел князь Иван Алексеевич выходить своего Государя, впал тот в беспамятство и лекари не видели улучшения, надежды не оставляли!
Волновались и заморские гости, уже прибывавшие на свадьбу высокую, волновались и Долгорукие: умрет Петр, и силе их при Дворе – конец настанет! Особенно печаловался без двух минут государев тесть, отец Катерины и Ивана, князь Алексей Григорьевич, человек горделивый и тщеславнейший!
Неизвестно теперь, какими уж просьбами и словами уговорил он сына составить подложную духовную, в которой будто бы император Петр Второй завещал власть и трон невесте своей, княжне Долгорукой Екатерине Алексеевне, с титулованием ее «Государыня – невеста», и подписать ту духовную под руку Государеву, благо почерки у обоих были схожи необычайно, и многажды до этого делал так князь Иван, подписывая бумаги государственные с согласия любимого друга – Императора.
Иван Алексеевич, отуманенный горестью от близкой потери царственного друга, должно быть, и не до конца понял слова отца и шепотки братьев, написал два листа, один из которых все пытался вложить в слабеющие персты Императора, чтоб подписала требуемое рука Государева. Перо выпало из рук умирающего, прочертив на бумаге прямую линию.
Князь Иван, как в беспамятстве, начертал на одном из листов “Петр II”, чуть дрогнув завитушкою в конце, и отдал бумаги отцу, с просьбою сжечь, ибо - грешен обман, и пусть все будет по воле Божией, ибо члены совета Государственного и так знают, что Катерина - невеста Государева. Тот цыкнул: «Много ты понимаешь!»
Верховники, чуял нутром Алексей Григорьевич, свое замышляли, хотели ограничить цареву власть и для того то, должно быть, князь Голицин и задумал, коли смерть настигнет Императора в одночасье, – не допускать до власти Долгоруких, а лететь в Митаву, к герцогине Курдляндской, Анне Иоанновне, племяннице Петра Великого, прося ее занять трон и подписать кондиции, власть ограничивающие. Хитер Голицин, умен и дядя Василий Лукич, да они, младшие Долгорукие – умнее, хитрее… Тут то и просчитался Алексей Григорьевич! Подложную духовную выдать за явную членам Совета князю Алексею Долгорукому не удалось, полыхнула она пламенем в печи изразцовой, а вельможи российские составили текст кондиций и поехали – помчали спешно в Митаву, к герцогине Анне Иоанновне.
Кондиции те гласили:
1. Управлять государством только с согласия Верховного тайного совета.
2. Объявлять войну, заключать мир, налагать подати и назначать к важным государственным должностям, не иначе, как с согласия Верховного совета.
3. Не казнить дворян, не изобличив их в преступлении по суду, не конфисковать их имущества.
4. Не раздавать казенных имений частным лицам.
5. Не вступать в супружество и не назначать себе преемника без согласия Совета.
Всем хороши были те кондиции, но среди дворянства, и особливо – польской шляхты - слышались шепотки, недовольства, недомолвки: гордые поляки не хотели ни кондиций, ни совета, ни чьей либо еще верховной власти, а Трубецкие, Толстые Барятинские, Черкасские – те не желали «гнуть шею» перед Долгорукими, считая себя ничем не хуже.
Россия стояла тогдав двух шагах от ограничения самодержавной власти и от дворянского мятежа!
Чтобы как то ослабить кажущиеся «влияние» Долгоруких, князь Алексей Черкасский, возглавлявший «придворную опозицию» подал прошение Тайному совету об учинении следствия над Иваном Долгоруким.
Последнего обвинил он в краже ценных вещей из кабинета покойного Императора: кинжала, ларца.. Кражи, конечно, не было. Император сам подарил Ивану Алексеевичу и позолоченный кинжал и ларец. За верную службу. Но князь Долгорукий обыску в имении противиться и доказывать правоту и честность свою - не стал, и вещи увезли во дворец. На чистое имя князя немедля упала густая тень.
Но до времени оставили его в покое, не до него стало: тело императора покойного не было еще предано земле, да слышно, подъезжала к Москве Анна Ионновна. Как то поведет себя новая немка – государыня? Подпишет ли кондиции? Согласится ли на властное ограничение? Не смешает ли всех в кучу одну, не сдернет ли завитые парики с лысых и поседевших голов..
Новоявленная государыня Анна Ионновна кондиции подписала. Вскоре после пышных похорон Петра Второго в Архангельском соборе.
На полчаса. Через полчаса, на приеме в Коломенском дворце, когда князь Василий Лукич Долгорукий и князь Дмитрий Михайлович Голицын - авторы соглашения, готовились было праздновать победу Верховного Совета, Анна вышла в другую залу и вернулась уже не одна, а об руку с секретарем своим, графом Татищевым, который громким голосом, зачитал челобитную поданую Государыне «от именитейших лиц дворянских», в которой те, «утверждая величие и незыблимость монархии», просили «слезно Государыню разорвать мерзкие кондиции и править единовластно.»
В челобитной стояли витеватые подписи Черкасского, Головкина, Толстого, Кантемира и многих, многих еще..
Анна, в полнейшей, ошеломленной немоте присутствующих, объявила со смиренной и сладчайшей улыбкою, что «не может более перечить желанию дворянства российского, а посему - распускает Верховный совет, и править будет – единодержавно!»
Вот так вот, вмиг, два шага от республики закончились для России пропастью десятилетия бироновщины. Как с горечью вспоминал о том миге перед смертью князь Дмитрий Михайлович Голицин: «Пир был готов, но званные не захотели прийти. Много было их, званных, но мало – избранных!»
Впрочем, пир тот, неудавшейся «вольности дворянской» уже мало касался князя Ивана Алексеевича. Удрученный ранней смертью друга – Государя своего, предавался он зело горестным, опустошающим размышленьям в имении подмосковном – Горенки, и новости из столицы докатывались до него, словно волны, глухо рокоча.
Вернул он слово и нареченной невесте свой, «цветику лазоревому (*подлинные слова И. А. Долгорукого в одной из записок Наталье Борисовне – автор.) Наташеньке», ибо считал, что нет права и силы, ему опальному, в немилости, тянуть юницу хрупкую под венец. Но Натальюшка о разлуке и слышать не хотела, твердо стояла на своем: не по – шереметьевски это, не по – родовому: от слова, раз данного, отсутупать, и
человека в беде бросить, тем паче – любимого человека!
Семнадцатого апреля 1730 года обвенчался князь Иван Алексеевич со своею любезною графинюшкою в церкви, в Горенках, в присутствии двух старушек – дальней родни с ее стороны,- и стала она княгинею Долгорукою. Ни брат невесты, знатный граф Петр Борисович, ни сестра Вера, ни младший братец Сережа, без памяти любивший ее когда то, – никто не почтил присутствием своим ни церковь, ни скромный свадебный ужин в доме! Глубокие глаза Натальи потемнели, наполнились тоскою, залегла скорбная складка у юных губ, и не могло ничто разгладить ее ни улыбки, ни поцелуи, ни хмельно - радостные ласки молодого супруга, смотрящего на жену не то с восторгом, не то с виноватинкой..
А через три дня после свадьбы, едва собрались молодые с первым визитом к родным мужа – дяде Сергею Григорьевичу, да жене его, как прискакал посыльный с бумагою именной под сургучовыми печатями, где было предписание строжайшее за подписью императрицы Анны «отправиться князьям Долгоруким всем семейством, включая « вдову – невесту» и молодых, в трехдневный срок в дальнюю свою вотчину северную - деревню Селище».
Вытье великое поднялось в доме, свекровь, княгиня Прасковья Юрьевна, так и повалилась кулем под ноги Наталье, та едва успела подхватить ее, ослабевшую, грузную, да на лавку усадить.
Катерина Алексеевна, старшая золовушка, едва оправившаяся от болезни недавней – родила прежде времени мертвого ребенка - горестного «наследника Государева», хлопнула рукою по столу, сдвинула брови, и вдруг, захлебнувшись слезами, покачнувшись, сдавленно крикнула: «Управы нет на них! И чем провинились мы? Видно, узнали ищейки Остермановы, что порожняя я стала, нет во мне царской крови, так теперь горло перегрызут!» – и уронила бессильно красивую чернокудрую голову на резную столешницу..
Наталья кинулась было и к ней - утешить, но наткнулась на жесткий взгляд свекра:
« Некогда, молодушка, слезы утирать, беги, вещи собирай, сказано ведь: в три дня выехать!»
И поднялся в доме Долгоруких шум да беготня со слезами вперемешку: запрягали лошадей, перетряхивали сундуки, укладывали мешки дорожные, зашивали - прятали драгоценности, выносили из дому иконы. Наталья все дивовалась про себя: зачем теплые вещи – то берут: неужто до зимы там пробудут, зачем драгоценности прячут, неужто открыто везти нельзя – не ворованное ведь? Но спросить не смела, да и сторонились ее, не разговаривали с нею в доме, смотрели, как на дитя неразумное, да на помеху.
Так, не спрося никого и - ни о чем, взяла с собою княгиня - молодушка только белье – платье носильное, пару икон, памятью драгоценных, книгу любимую: «Четьи – Минеи», да вышивание с пяльцами, да табакерку золоченую: подарок государев на сговоре.
В неделю, кой как, по апрельской распутице доехали до Селища, останавливаясь на ночевку в грязных избах да трактирах, и торопясь, торопясь, словно навлечь боясь на головы свои еще толику грозного императорского гнева!
Ехали, ошеломленные свершившимся, тихо утешая друг друга, да перебирая в памяти все, что предшествовало сей горестной неожиданности в их Судьбах, навеки связанных вместе.
Иван Алексеевич все сокрушался, что не уберег Государя, выходить не смог любимого Друга, и по злой воле рока все колесо истории российской вспять повернулось!
Да и то правда, нечего было за власть драться, в драке то той, властолюбии, себя позабыли, честь свою, на обман пошли, вот за то все – расплата!
Натальюшка утешала мужа, как умела и могла, говоря, что на все свершившееся – одна Воля Божия, и грех против нее идти и сомневаться в Провидении, которое их не оставит.
Благо, не на смерть же они едут, в свою деревню господскую, хоть и северную, да садами и рощами, лесами да пахотой, где охота вольная, дом поместительный, церковь, люди преданные, чего кручиниться? Сейчас, небось, в тех краях сирень да черемуха цветет, не хуже шереметьевского Кускова! Поживем - осмотримся, притихнем, а там глядишь и простит государыня, сменит опальность - благостью!
Князь улыбался ласково, глядя на жену, слушая ее лепет, качал головой в сомнении, но светлел лицом, менее хмурился.
Только доехали до вотчины желанной, отмыли в бане жаркой грязь недельную с дороги, да сели за стол – почаевничать, как опять пыль столбом, верховые скачут, конвойные: в минуту - полная усадьба солдат и строжайшее предписанье немедля, под строгим дозором, выехать на вечное поселение в город Березов, место ссылки опального князя Меньшикова. Город сей, вернее, городишко в такой тьмутаракани, что едва ли до него живым доберешься, да и сейчас возможно ли то: в несколько часов в дальний путь собраться?! Молодые – ладно, на ноги быстры, на сборы – скоры, а княгиня Прасковья Юрьевна, а князь Алексей Григорьевич – больные, да с недельного пути ослабевшие, а Катеринушка, коей все неможется?! Ужаснулась княгиня Наталья, повисла на руке мужа, слезно моля караульных дать им хоть сутки на сборы, хоть вечер, да – тщетно, у тех на все мольбы одни словеса: «нам велено и не хочем мы допустить оплошки».
Как собирались в том сумасшедшем угаре беготни - хлопотни, не могла вспомнить княгиня Наталья Борисовна позднее, сколь не силилась! В ушах ее стоял женский плач и крик дворовых, ржание коней, звон шпор, хлопанье дверьми и крышками сундуков, а в глазах - пылающее гневом лицо Катерины – золовушки, когда какой -то солдат пытался толкнуть ее в плечо, да окрик звонкий: «Куда прешь на Государеву невесту, орясина?!»
Очнулась – одумалась под вечер уже, в карете, укутанная в душегрею руками мужа и верной Марии Штрауден, что сопровождала ее вместе с Дуняшею – горничной - по личной охоте обеих – от самых Горенок подмосковных..
Двадцать четыре стражника, что сопровождали их неотступно в пути, поведали князьям - арестантам неслыханное: городишко Березов отстоит от столицы на четыре тысячи верст, там будут опальную фамилию содержать под жестоким караулом, никуда кроме церкви ходить дозволено не будет, и писать - никому нельзя!
«Подумайте, каковы мне были эти вести?!» – горестно восклицала в своих записках княгиня – инокиня позднее, - «первое – лишилась дому своего, и всех родных своих оставила, я же не буду и слышать об них; как они будут жить без меня, брат менший мне был, который очень меня любил, сестры маленькие остались. О Боже мой, какая это тоска пришла! Кто мне поможет в напастях моих, когда они не будут и знать обо мне, где я и какова я.. Хотя я какую нужду ни буду терпеть, руку помощи никто мне не подаст: а может, им там скажут, что я уже умерла, меня и на свете нет..»
Но она была и жила. Вопреки всему. Наперекор. Единственной поддержкой в горести была ей любовь мужа, но и он иногда сердился, срывался беспричинно, в ворчании, видя ее отуманенные слезами глаза. Постепенно мудрела княгиня Натальюшка сердцем, смиряла боль свою. Нелегко ей то давалось, ох нелегко! Вот как проникновенно пишет она в своих записках:
« Истинная его ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаивать эту тоску, и перестать плакать: я должна была его еще подкреплять, чтоб он себя не сокрушал, он всего свету дороже был.
Вот любовь до чего довела! Все оставила: и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним, и скитаюсь. Этому причина – все непорочная любовь, которой не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моем был. Мне казалось, что он для меня родился и я для него, и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнию своею заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать – беспримерные беды!»
В довершение ко всем горестям тяжелого пути - то плыли по воде на стругах, то ехали по узким каменистым тропам на лошадях – трясло нещадно, казалось, душа вынимается, – узнала еще молодая княгинюшка, что тяжелехонька, но не обрадовалась тому, а опечалилась люто: выживет ли дитя от такой дороги да тряски, от холоду, да мокроты болотной? Утешить ее, успокоить, ободрить, смог только муж, да верная мадам Штрауден, кутавшая ее в свои шали и одеяла и беспокоившаяся каждую минуту о возможности помочь ей и поддержать ее смятенный дух веселыми наставлениями, бодрыми разговорами и шуткою. Но в Тобольске пришлось Наталье Борисовне рассстаться и с « верною мадам» и с девушкою Дуняшею - предписание не позволяло иностранной гражданке следовать за ссыльной, а самой ссыльной – иметь прислугу!
Огорошили Наталью Борисовну тою вестью охранники – стражники, залило горькими, немыми слезами ее глаза, но кричать в голос она не могла: сидела у постели смертельно больной свекрови, княгини Прасковьи Юрьевны.
При прощании с любимою воспитанницей, узнав, что у той при себе «ни полушки» денег, мадам Мария Штрауден отдала ей почти все свои сбережения и законопатила собственноручно своими одеялами и шалями для нее каюту – чулан, в котором предстояло плыть ссыльным супругам до места назначения. Наталья Борисовна до смерти помнившая силу преданности своей сдержанной наставницы вспоминала: « Вошла я в свой кают, увидела как он прибран.. Пришло мне время ее благодарить за ее ко мне любовь и воспитание; тут же и прощаться, что я ее здесь уже в последний раз вижу; ухватили мы друг друга за шеи, и так руки мои замерли, что не помню я как нас и растащили!»
Но на этом горести не кончились. От Тобольска до Березова ехали – плыли с такою опастностью, что едва остаались живы, раз попали в бурю и шторм, вдругорядь их едва не унесло бурным потоком грязной воды, не то сель, не то оползень, видели на небе сияние двух лун - (б. м. – кометы? – автор), слышали великие грозы и молнии, страдали не раз от оскорблений и поношений солдат караульных. Встретил же их городишко Березов, окутанный сырым туманом – неприветливо, хмуро: остовом Воскресенского монастыря – больше похожего на сарай -, в комнатах кельях которого им и предстояло жить. А княгине Натальюшке, да князю Ивану Алексеевичу в кельях тех места не хватило, выделили им сарайчик неподалеку и принялся молодой Долгорукий вместе с солдатами караульными и комендантом крепости, которому арестанты знатные приглянулись, строить свой первый дом на земле сибирской! Красоты здешней природы только и примиряли опаленные скорьбью сердца Долгоруких с монотонной маетностью тяжелой здешней жизни.
Княгиня Натальюшка вскорости сердечно передружилась с охраною и со всею семьею коменданта, с дочерью опального Меньшикова Александрою, а сын Меньшикова, вернувшись из столицы зачем то в березов подарил потом семье былого своего недруга – царского фаворита добротный дом, в котором жила в ссылке его собственная семья, до смерти светлейшего князя Александра Даниловича. Кто знает, что шевельнулось в гордом сердце старшего сына Светлейшего?
Может, сострадание, переплавленная в мудрость боль от неизбывных потерь, а может, - благодарная признательность за то, что украсил ссыльные земные дни его любимой сестры Марии своею горячею любовью к ней сродник князя Ивана Алексеевича, троюродный брат его, Федор Васильевич Долгорукий, сын дяди Василия Лукича?!
Обманом от родных приехал Федор Васильевич в ссылку за хрупкой красавицей Мариею Меньшиковой, чье сердце ради гордых огневых глаз Катеньки Долгорукой отверг решительно и разбил бессердечностью колкою когда то Петр Второй; женился на
« порушенной невесте царевой», стал отцом деток ее, и все бы ладно было, кабы не черный ор – оспа треклятая! Унесла она их всех, любящих и любимых, в могилу, а князь светлейший Александр Данилович горя того не вынес – сердце отказало! Так и умер в Березове.
У обоих молодых князей была до странности похожая судьба – и у бывшего царского фаворита, и у сына всесильного когда то при троне Светлейшего – оба они были братьями «порушенных царских невест», оба - всего лишились от царских же рук, только к одному - милость возвращалась, а от другого - отплывала все дальше, за дымчато – туманные берега моря – озера, на котором стоял острог - монастырь. Может, потому и одарил один, а другой – дар тот принял? Кто ведает, кто знает души людские до конца, кроме Бога?
Радовались одному молодые Долгорукие, что было у них пристанище, жилье, что не огрубели от горестей беспрестанных сердца их, что радовались взоры и листве зеленой и шуму крыльев птиц перелетных и синей глади озера – моря в безветренную погоду. Других поводов для радости было весьма мало: схоронили одного за другим родителей князя Ивана, не успевали гасить ссорами между братьями и сестрами его: те все вспыхивали друг на друга бранчливою злобою, делили имущество да остатки драгоценностей; выхаживали от жестоких простуд и слабостей сына своего Михайлушку – тот окреп лишь годам к пяти.. Топили печи по три раза на день, возились с нехитрым хозяйством: гусями да утицами, читали сохранившиеся книги.. Томительные зимние вечера проводили нередко и в семье коменданта крепости – острога, где женщины тихо вышивали покрова для церкви местной, а мужчины - играли в нарды, курили трубки. Вели нескончаемые, длинные разговоры о прежней блестящей жизни, о нравах придворных. Иной раз хмельная брага развязывала им языки и говорили они лишнее. Особенно горяч был во хмелю князь Иван Алексеевич.
Раз ляпнул он что то несуразное о Государыне Анне Иоанновне в присутствии новоприбывшего в острог поручика Овцына. Неведом был никому этот поручик, обаятельный, бесшабашный, бросающий горячие взгляды на княжну Екатерину Долгорукую, вдову – невесту. Та, в удивление всем, не отвергала его ухаживаний, позволяла целовать кончики пальцев, шепталась с ним о чем то в сенях, поддразнивала, кокетничала. Подарил ей Овцын и связку шкурок горнастаевых, якобы в надежде вымолить тайное свидание..
Это было опасно, да жалели Катеринушку все, за жизнь ее разбитую, не смели одергивать, боялись предостеречь! Да и уж больно обходителен был Овцын,
любил беседовать с опальными арестантами обо всем на свете, а те по простоте своей душевной, да с тоски по людям, и не заподозрили ничего дурного!
А жаль! Ох, как жаль! Из всего того неосторожного «острожного амура» вышла такая беда несусветная для Долгоруких, что только потом догадались они что просто попались на крюк хитрости Тайной Канцелярии в Петербурге, и что по прежнему вершатся там, в столице на Неве их грешные судьбы.
Поручик Овцын, подосланный нарочно в Березов служащими тайной канцелярии, искусно, аки лукавый, втравил вспыльчивого князя Ивана Алексеевича в драку, вынуждая вступиться за честь сестры Екатерины Алексеевны, к которой стал приставать тобольский подъячий Тишин, случившийся на то время в доме коменданта. Иван Алексеевич, в то время сильно подверженный упадку духа и слабый на хмель, под рался с ехидным подъячим столь яростно, что донесли немедля о том начальству, да еще присовокупили ко всему хмельные, неосторожные слова князя, что «Бирон, де, государыню Анну Иоанновну штанами крестил!»
Кара и жесточайшая, не замедлила последовать!
Ивана Алексеевича, как бунтаря и зачинщика главного, посадили на хлеб и воду, в темную яму в остроге. Еду ему спускали вниз по веревке, а Наталья Борисовна слезновымаливала у солдат разришения принять лишний кусочек, да позволить ей побыть с мужем наедине хоть полчаса. Разрешали, с острасткою, скрепя сердце.
Впал князь в отчаяние, видел сны дурные, спал худо, мучался болями во всем теле, ломота, хруст, должно быть, от недоедания, от сырости подземельной; и нелегко было Наталье Борисовне утешать его, ведь и сама хворала – вторая беременность ее протекала больно уж тяжело. Но каким то чудом силы в себе находила, хотя ночами глаза буквально слепли от слез, душа разрывалась от надсады, от дум горестных. Что ждало их, горемычных, впереди? Наталья Борисовна не ведала. Ванюша ее сидел аки зверь затравленный, в яме, братьев его, Александра и Николая, наказали батогами, те ходили, словно проглотив языки, сверкая злыми очами, добрейшего к ним коменданта крепости разжаловали в солдаты! Ждать ли милости Божией или покориться? Не ведала княгиня, только сжимала горестно губы, ни в чем ни разу мужа не упрекнув, не отругав.. Писала о нем на склоне лет:
« Он рожден был в натуре ко всякой добродетели склонной, хотя в рокоши и жил, яко человек, только никому он зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно… Я все в нем имела: и милостивого мужа и отца, и учителя и старателя о спасении моем. Я сама себя тем утешаю, что вспоминаю благородные поступки его, и счастливою себя считаю, что по доброй воли свою жизнь ради него потеряла. Тогда, кажется, и солнце не светило, когда его рядом не было.»
Солнце не светило и в тот день когда свершилось самое страшное в жизни Натальи Борисовны – через четыре с лишком месяца «звериного сидения» увезли ее мужа глухою северною ночью, вместе с братьями и сестрами его, по воде на стругах, в сторону Тобольска, под строгим дозором.
Сгоняли на баржи прикладами и штыками. Куда - никто не знал, даже священник местный отец Матвей.
Тюрьма осталась брошеною, раскрытой, и комендант, дабы не обвинили его в попустительстве «жене арестантской» посадил в сырую острожную яму саму княгиню: больную, разбитую, с новорожденным младенцем на руках. Старший сын ее, Мишенька, бегал почтибез призору под окнами тюрьмы, целыми днями пытаясь в окошечко увидеть матушку с братцем или гоняя палочкой стайку домашних гусей, что одни оставались его преданными товарищами, оберегая мальчика от собак, а то и от недоброго человека, махая крыльями и неподступно шипя! Кормили мальчика и присматривали за домом Долгоруких местные бабы - солдатки, ругавшие коменданта «злыдарем и нехристем».
Они же носили еду и княгине.
Наталья Борисовна почти ослепла от слез, глядя в окно на сына, несколько раз пыталась было умолять коменданта выпустить ее, но тот все упрямился, и она бессильно смолкла в просьбах, совсем было отчаявшись в недоброй Судьбе своей! Близка стала к помешательству.
Вызволение пришло неожиданно. Занесло в их края неведомо каким чудом французского ученого - астронома Делиля, и безмерно удивился он, услышав на краю захолустья сибирского, перед острогом, французскую речь маленького мальчика лет семи: тот сидел на земле, и, раскинув руки, обнимал ими стайку гусей, что то лепеча на благозвучном, знакомом путнику наречии. Делиль немедля спросил у дитяти - кто он, потом задал еще вопрос, еше и еще, а потом – в ужасе замахал руками и стремглав понесся на крыльцо острога!
Через несколько минут дверь камеры – ямы отворилась, в нее заглянул заискивающе улыбаясь упрямый комендант, а следом за ним влетел рассерженный и потрясенный услышанным и увиденным профессор Сорбонны!
Увидев же на руках дамы – арестантки, учтиво приветствуюшей его поклоном и улыбкой, младенца в пеленах, француз от негодования потреял дар речи, а после, разразясь отборнейшей бранью, схватил за шиворот коменданта, отшвырнул его к двери и гневно приказал немедля освободить «несчастную мать», грозясь поведать о самоуправстве «ретивого Цербера» самой русской монархине Анне Иоановне! Комендант, заикаясь от испуга, рассыпался в галантно - пьяных извинениях перед растерянной княгинею и «важным гостем из столиц», и беспрекословно отворил двери.
Делиль под руку вывел из острога обессиленную княгиню, и целый месяц, пока был в Березове и проводил там свои астрономические опыты, не оставлял ее своим любезным вниманием, лечил отварами трав, составленных по каким то старинным латинским книгам врачевания, расспрашивал о судьбе Долгоруких, утешал рассказами о неведомой княгине Европе, и, кроме того, заставил Наталью Борисовну написать челобитную в Петербург, на имя Государыни, с просьбою освободить ее и детей и позволить им вернуться в Москву или Петербург.
Было в это в мае – июне 1740 года, а уже 17 июля того же года княгиня Наталья Борисовна Долгорукая уже покинула Березов, и ехала вместе с двумя малолетними детьми в Москву. По высочайшему повелению Императрицы Анны ссылка ее была окончена. Длилась она десять лет, но восемь из них княгиня была все ж - таки рядом с любимым мужем, а последние два года, с той страшной темной ночи - она ровно ничего не знала о судьбе его, и это то ее более всего мучило. Узнала Наталья Борисовна о супруге только лишь в столице, от родных и свойственников, но лучше было бы наверное, не знать ей того ужаса, что сокрушил немыслимо ее душу.
Восьмого ноября 1739 года князя Ивана Алексеевича Долгорукого, обвиненного в государственной измене и заговоре супротив Государыни Императрицы, казнили лютейшим способом – четвертованием!
А перед этим жестоко и долго пытали: подвешивали на дыбе, тянули жилы, били батогами, кнутом.
От всего пережитого помутился у князя разум, впал он в полубредовое состояние, и рассказывал даже то, о чем его и не спрашивали: о подложной духовной Петра Второго, бесследно сгоревшей в огне, о тайне любимой сестры Катеринушки,
«порушенной невесты», а более всего - о любви своей к жене, Наталье Борисовне, оставшейся в Сибири без вести о нем. Считал себя князь пред нею непомерно виновным, просил Бога защитить ее, и все бормотал Молитву хранительную, дух укрепляющую. В день ужасной казни своей на Скудельническом поле, в Москве, Иван Алексеевич вел себя мужественно, исповедавшись и причастившись, надел чистую рубаху.
Когда палач отсек ему правую руку – читал псалом, и продолжал чтение сие, пока не потерял сознание от немыслимой боли. Палач тогда уж начал рубить правую ногу.
Последними словами князя Долгорукого были: «Благодарю тебя, Господи, что сподобил мя познать милость Твою!».
Братья же Ивана Алексеевича, Николай и Александр, наказаны были битьем батогами, вырезанием языков, и сосланы в каторжные работы на рудники. Сестры - тоже жестоко биты кнутами и сосланы в дальние соловецкие монастыри. Вот так всесильный, лукавый Бирон, «змей – сатана с медоточивым голосом» исполнил свой коварный план – извести род Долгоруких под корень. Зависти тайной и оттого – особенно злобной и ядовитой - было полно его поганое сердце.
Зависти к чему то, что эфемерно, летуче, словно воздух, мираж, мечтанье: власть, влияние, гордыня родовая, тщеславие родом древним.
Но власти и влияния уже давно не было у Долгоруких, а гордыня и тщеславие превратились от уроков Судьбы жестокосердных - в гордость достойную.. А может статься, они – всегда ими и были?..
Кто знает, может лучше было бы не знать Наталье Борисовне, двадцативосьмилетней княгине – вдове, всех ужасающих подробностей казни любимого мужа! Заметили близкие, что непосильно тяжким грузом легло это знание на ее душу. Хотя красивое лицо ее редко выдавало смятение, глаза наполнились скорбью и тоской, и ничего не могло ее развеять – выветрить, тоску – скорбь эту!
Возвратилась она в Москву; с радостью и теплом приняли ее в семействе брата, графа Петра Борисовича: тот к сему часу остепенился окончательно, женясь на богатейшей невесте России, княжне Варваре Черкасской, росла и ширилась фамилия Шереметьевых. Наталья Борисовна стала крестною матерью младшей дочери Петра Борисовича, Анны.
По указу новой императрицы Елизаветы Петровны возвращены Долгорукие были из ссылок и монастырей, одарены имениями, а женщины -призваны ко Двору. Налаживалась жизнь.
Наталья Борисовна пыталась усердно хозяйствовать в имениях, менять обветшавшие мебели, разводить цветы, холить запущенный сад в черемуховых кустах.. Но холодно было душе ее, чувствовала она себя птицею с перебитыми крыльями и не раз горько признавалась подруге своей, княжне Александре Меньшиковой, что, кабы не дети, ушла бы она сей же час в монастырь!
Красота ее все еще цвела пышным цветом, привораживала многих, а затаенная печать страдания в огромных очах придавала всему ее облику еще больше таинственной прелести.
Во время короткого пребывания Натальи Борисовны в Петербурге подружилась она при Дворе с Великою княгиней Екатериной Алексеевной, будущей Императрицей, и та потом описывала в своих мемуарах, как смешно и немного наивно пытался ухаживать за «страдалицей - княгиней» очарованный ею, сам Великий князь Петр Петрович, а она «обращалась с ним мудро и ласково, будто с малым ребенком, а из глаз ее всегда струилась мягкая печаль». Великая княгиня обворожена была Натальею Борисовной магически, и признавалась ей искренне, что пример княгини Долгорукой не раз вдохновлял ее смятенную душу в печальные, трудные минуты, каких в жизни Екатерины Алексеевны было тоже – немало.
К Наталье Борисовне многажды и сватались, и обещались «составить счастие и ее и детей», но душа ее как то оставалась закрытой на замок. Чем объяснить это, и как, она не могла понять, но все чаще овладевала ею нездешняя тоска маетная, и видела она во сне мужа зовущего ее то в белый цветущий сад, то в открытую церковь без купола, где горела вместо свечей огромная, яркая звезда… Видела она мужа изможденным, рубище его в кровавых пятнах и металась оттого, что не могла поехать на могилу его, праху поклониться! По совету императрицы Елизаветы Петровны, очень благоволившей к княгине, начала Наталья Борисовна постройку церкви на Воздвиженке. Храм вышел славный, но и его открытые двери не успокоили, не утишили ее душевного пожара. Болела сердце и за младшего - Дмитрия – все чаще стал он хворать, скрутила его немочь черная, бился он в припадках падучих, и никакие наговоры и заговоры бабушек - травниц не помогали. Только руки материнские да молитва!
А однажды увидела Наталья Борисовна сон – явь, видение яркое: как наяву: будто сидит она на лавке, около монастыря, в одежде инокини, и лицо ее такое спокойное, умиротворенное, будто падает на него отсвет света нездешнего, звезды яркой небесной.
А под ногами - плита могильная.
Поняла Наталья Борисовна тогда по надписи, что сие пред нею – стены Киево Печерской, Фроловской Лавры, где похоронен был ее батюшка, фельдмаршал «гнезда Петрова», граф Борис Шереметьев..
Очнулась она от видения странного – сон не сон, явь не явь и поведала близким и родным, что хочет она укрыться в монастыре, утишить там скорбь свою неизбывную, быть поближе к душе любимого мужа, да, может статься, и сыну младшенькому отмолить у Матушки заступницы Божией исцеление от болезни страшной.
Старший сын ее, князь Михаил, к тому времени уже женатый, обремененый семьею и детьми, возражать матери не стал – духу не хватило, ибо относился к ней со столь высоким уважением, что, порой, ее саму отропь брала.
Брат Петр Борисович и невестка Варварушка отговаривать тоже не стали, хотя и поварчивали вначале.
Провела Наталья Борисовна в монастыре последние восемнадцать лет своей жизни.
Дали ей имя инокини Нектарии. Относились к ней ласково и уважительно, строгими монастырскими бдениями не тревожили, жила она свободно, мог навещать ее в любое время всяк, кто хотел, но сама она была усердной молитвенницей, трудилась не покладая рук, вышивала для монастыря и монастырских церквей бисером и жемчугом, ухаживала за могилами брошенными, привечала странников и больных в монастырском приюте. Написала она в келье своей книгу « Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой» и подарила внуку Ивану. Подарила она ему и кольцо жемчужное с гранатами, то самое, которое поднес ей на обручение князь ее любимый, Иван Алексеевич.
Сберегла она кольцо это, несмотря на все невзгоды и горести жизни своей, и завещала Ванюше – младшему, как память о себе.. Памяти о себе ей нечего было стыдиться: освещена была Память сия высоким и чистым светом любви. Любви, в которой много было живого и теплого, прощения и жалости, слез и скорби, заблуждений и понимания, но было и много такого, что считала Наталья Борисовна истинным Даром Божиим, освятившим всю ее «многоскорбную жизнь».
Княгиня Наталья Борисовна Шереметьева – Долгорукая скончалась в 1771 году, лишь на два года пережив своего младшего сына, Дмитрия. Материнская молитва не спасла болезненного князя. Припадки падучей завершились сумасшествием. Он скончался в полном затмении разума, а материнское сердце, надорванное горестями жизни, сокрушилось этим окончательно. У Натальи Борисовны от печали и тоски началась скоротечная чахотка. Точная дата ее смерти не известна. На память о ней нам осталась лишь прекрасная и искренняя книга о ее любви, страданиях, мужестве, о блистательной неровности ее Судьбы, которую она выбрала сама.

«Я готова была с ним хотя все земные пропасти пройти»
Дочь фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметьева, сподвижника Петра I, в пять лет потеряла отца, а в четырнадцать - мать. Детство Наталья Борисовна провела в доме Шереметьевых на Фонтанке. Позже она писала: «… Молодость несколько помогала терпеть в ожидании в предбудущем счастия; думала еще: будет и мое время, повеселюсь на свете; а того не знала… что надежда на будущее обманчива бывает…»
Юную красавицу окружили женихи, среди которых выделялся двадцатилетний князь Иван Алексеевич Долгорукий, любимец императора Петра I. В пятнадцать лет она стала невестой князя Долгорукого. На торжественном обручении присутствовал весь царский двор. Царили радость и веселье, молодых осыпали подарками. «Казалось мне тогда по моему молодоумию, что это все прочно и на целый мой век будет, а того не знала, что в здешнем свете ничего нет прочного, а все на час», - вспоминая те времена, писала Наталья Борисовна.
Смерть государя Петра II, обрученного с сестрою жениха Натальи Борисовны, все изменила в одночасье. «Как скоро эта ведомость дошла до ушей моих, что уже тогда было со мною - не помню. А как опомнилась, только и твердила: ах пропала, пропала! Я довольно знала обыкновение своего государства, что все фавориты после своих государей пропадают, что же было и мне ожидать…» Родные просили Наталью, чтобы она отказала жениху. Императрица Анна Ивановна предлагала ей выгодное замужество. Но юная красавица оставалась непоколебимой, утверждая, что станет женою любимого человека, а не женою денег, богатства и чинов. «Войдите в рассуждение, какое мне это утешение и честная ли это совесть, когда он был велик, так я с радостью за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему… Я такому бессовестному совету согласиться не могла, а так положила свое намерение, когда сердце одному отдав, жить или умереть вместе… Я не имела такой привычки, чтобы сегодня любить одного, а завтра другого… я в любви верна: во всех злополучениях я была своему мужу верный товарищ… Плакали оба и присягали друг другу, что нас ничего не разлучит, кроме смерти. Я готова была с ним хотя все земные пропасти пройти». И еще: «Правда, что я не так много дурного думала, как со мной сделалось… Мне тогда казалось, что не можно без суда человека обвинить и подвергнуть гневу или отнять честь, или имение…»
Они обвенчались в церкви подмосковного имения князей Долгоруких с оказавшемся символическим названием Горенки. Никто из Шереметьевых на свадьбе не присутствовал. Всего через три дня после свадьбы вышел указ о ссылке в пензенскую деревню. «Обоим нам и с мужем было 37 лет… Я думала… что очень скоро нас воротют». Родные не приехали проститься. «Итак, мы, собравшись, поехали. С нами собственных людей было десять человек да лошадей его любимых верховый пять… едем в незнакомое место, и путь в самый разлив, в апреле месяце… со мной поехала моя мадам, которая за маленькой за мной ходила, иноземка, да девка, которая при мне жила».
В первом же провинциальном городке, который они проезжали, из нагнал гвардии капитан с новым указом: отобрать верховый лошадей: «в столице, знать, стыдились так безвинно ограбить, так на дорогу выслали». Через три недели пути, полные приключений, когда пришлось и в поле ночевать в палатках, и застревать в болоте, и вовсе не спать, наслушавшись слухов о бесстыдстве местных разбойников, их нагнал новый указ: отправляться в Сибирь в Березов. «Великий плач сделался в доме нашем; можно ли ту беду описать? Я не могу ни у кого допроситься, что будет с нами, не разлучат ли нас… Велели наши командиры кареты закладывать; видно, что хотят нас везти, да не знаю, куда. Я так ослабла от страху, что на ногах не могу стоять». Все семью посадили в кареты, Наталью Борисовну - вместе с мужем. Со слов мужа она узнала, что велено «под жестоким караулом везти их в дальние города, а куда, не велено сказывать». Однако ее свекру удалось выведать у офицера, что повезут их за четыре тысячи верст от столицы и будут содержать там под строжайшей охраной без права переписки и встреч, отпуская только в церковь. «Подумайте, каковы мне эти вести; лишилась дому своего и всех родных своих оставила; я же не буду и слышать об них, как они будут жить без меня; брат маленькой мне был, который меня очень любил; сестры маленькие остались. Боже мой!.. Думаю, я уже никого не увижу своих… руки помощи никто мне не подаст; а может быть, им там скажут, что я уже умерла, что меня и на свете нет; они только поплачут и скажут: лучше ей умереть, а не целый век мучаться».
На одной из остановок Наталья Борисовна узнала, что дальше их повезут «водой» на готовящемся специально для этого судне, и ей придется расстаться со своей воспитательницей и прислугой. «Моя воспитательница, которой я от матери своей препоручена была, не хотела меня оставить… ходила на… судно… все там прибирала, обивала стены, чтобы сырость не прошла, чтобы я не простудилась…» Своей воспитаннице отдала она свои последние деньги, «сумма не очень была велика, шестьдесят рублей, с тем я и поехала». Прощание было тяжелым, «ухватились мы друг за друга за шеи, и так руки мои замерли, и я не помню, как меня с нею растащили».
А впереди их ждали новые страдания, лишения и прощания. В своих воспоминаниях Наталья Борисовна подробно описала их путь к месту ссылки сквозь пронизывающий ветер и проливной дождь. Однажды попали в сильную грозу, когда «сделался великий ветер, буря на реке, гром, молния - гораздо звончее на воде, нежели на земле… судно вертится с боку на бок, как гром грянет, так и попадают люди». Случалась и тихая погода, «тогда сижу под окошком в своем чулане; когда плачу, когда платки мою, вода очень близка… а бедная свекровь моя так простудилась от этой мокроты, что и руки и ноги отнялись, и через два месяца живот свой окончила». Немало вытерпеть пришлось, когда путь лежал через горы. «Эта каменная дорога, я думала, что у меня сердце оторвет, сто раз я просилась: дайте отдохнуть! никто не имеет жалости».
Затем снова пересели на судно. «Оно было отставное, определено на дрова… какое случилось, такое и дали, а может быть, и нарочно приказано было, чтоб нас утопить, однако, как не воля Божия, доплыли до показанного места живы».
В Березове прожили восемь лет. «Не можно всего страдания моего описать и бед, сколько я их перенесла… До такого местечка доехали, что ни пить, ни есть, и носить нечева, ничево не продают, ниже калача». Приставленный офицер, относившийся к арестантам как к преступникам, «однако со всею своею спесью ходил к нам обедать». В Березове умерли свекор и свекровь, мужа Натальи Борисовны увезли сначала в Тобольск, затем в Новгород, там судили и казнили четвертованием, его братьев сослали на каторжные работы, а сестер отправили в монастырь. О казни мужа Долгоруковой не сообщили. «Вот любовь до чего довела - все оставила, и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним, и скитаюсь… Мне казалось, что он для меня родился, и нам друг без друга жить нельзя…» Наталья Борисовна осталась в Березове с двумя сыновьями - Михаилом и Дмитрием.
Между тем в царском дворце наступили перемены. Умерла Анна Леопольдовна. На престол вступила Елизавета Петровна. Все оставшиеся в живых Долгорукие были возвращены из ссылки и заточения. Когда Наталья вернулась, ей было двадцать восемь лет.
По возвращении княгиня узнала о казни мужа. И на том месте, где он похоронен, построила храм. Она отклонила все предложения о замужестве и посвятила себя воспитанию сыновей. Когда сыновья подросли, княгиня Долгорукая постриглась во Флоровском монастыре в Киеве. Она бросила в Днепр свой обручальный перстень и приняла имя Нектария. «Счастливу себя считаю…» - писала монахиня Нектария в своих записках.
Ее старший сын Михаил вступил в брак с княжной Голицыной. Внук княгини, поэт Иван Михайлович Долгорукий, названный Иваном в честь дела, вспоминал: «Часто, держа меня на коленях, она сквозь слезы восклицала: “Ванюша, друг мой, чье имя ты носишь!” Несчастный супруг ее беспрестанно жил в ее мыслях».
Младший сын Дмитрий сошел с ума от несчастной юношеской любви и скончался за два года до смерти матери в том же монастыре.
В 1771 году на 58-м году жизни закончила свои дня Наталья Борисовна Долгорукая. На ее могильной плите написано: «… в супружество вступила в 1730 году апреля 5, овдовела в 1739 году ноября 8 числа, постриглась в монахини в Киево-Флоровском девичьем монастыре в 1758 году сентября 28 и именована при пострижении Нектария, и в том имени приняла схиму в 1767 году марта 18 числа, и пожив честно, благородно по чину своему, скончалась в 1771 году 14 июля».
Для потомков остались «Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой, дочери фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметьева»

История одной любви

Не было у Петра Первого сподвижника преданнее отеческой вере, чем фельдмаршал Борис Петрович Шереметев. И не было никого в ту эпоху, кто прославился бы своим распутством больше князя Ивана Долгорукова. Что связывает два этих имени? Расскажу одну из самых удивительных историй, что знаю. Она о том, как любовь и вера жены спасли человека из ада, в который он превратил свою жизнь.

Сирота

Ударил Пётр Великий по русской жизни – и слетела с неё позолота. Где православные среди мужей, стоящих на самой вершине власти? Как и в 1917-м, куда-то пропали, будто и не было. Борис Петрович был едва ли не единственным исключением и укором для остальных, но царь терпел его, зная, что тот предан без лести и воин из лучших.

Став вдовцом в 32 года, к шестидесяти годам он понял, что остаток дней хочет посвятить служению Богу, и попросил Петра Первого отпустить его в монастырь – монахом в Киево-Печерскую лавру. Но государь не дозволил, женив Бориса Петровича на вдове Анне Петровне Нарышкиной. В этом браке появилось пятеро детей, среди них любимица отца Наташа. Ей было пять лет, когда его не стало, и четырнадцать лет, когда скончалась её добрая матушка Анна.

Портрет Натальи Долгоруковой (урождённой Шереметевой). Неизвестный художник

Наивная, хорошо воспитанная девушка, не имевшая представления о реальной жизни, осталась сиротой. До конца жизни она была уверена, что выросла во времена строгих нравов, так как после смерти матери жила затворницей, удалившись от подруг. «Вздумала себя сохранять от излишнего гуляния, – рассказывала она, – чтоб мне чего не понести какова поносного слова – тогда очень наблюдали честь; и так я сама себя заключила. И правда, что тогдашнее время не такое было обхождение: в свете очень примечали поступки знатных или молодых девушек».

Жертвы эпохи

Это было краткое время правления внука Петра Первого – Петра II Алексеевича. Да, они были полными тёзками – два этих императора, да и внешне маленький Пётр был копией большого в детстве. Но намного значительнее было то, что их разделяло.

Дело в том, что родитель юного государя, Алексей Петрович, испугавшись угрозы великого императора удалить его «яко уд гангренный», бежал в Европу. Это не спасло Алексея, его выманили обратно и казнили. Матери царевич Пётр лишился ещё раньше – она умерла через десять дней после его родов. Сначала за мальчиком присматривали две немки-алкоголички, которые поили его вином, чтобы он поскорее засыпал. Потом к ребёнку приставили дьяка Семёна Маврина и карпатского русина Ивана Зейкана. Однажды император решил проверить знания внука и пришёл в ярость, обнаружив, что тот не знает русского языка, зато замечательно умеет ругаться по-татарски. Впрочем, никаких последствий это открытие не имело. Пётр Первый не собирался сажать внука на трон, более того, запретил ему наследовать царство.

Юный император Пётр Второй

Придворные, однако, решили по-своему, сойдясь на том, что лучшей кандидатуры не найти. Фактически во главе страны встал друг покойного государя Александр Данилович Меншиков, решивший женить маленького царя на своей дочери Марии.

Екатерина Долгорукова, невеста Петра Второго

Ей было шестнадцать лет. Мальчик не любил её, заявив, что ни на ком не женится до 25 лет, но над этой отговоркой лишь посмеялись. Всё сходило Меншикову с рук, даже его выдающаяся страсть к казнокрадству. Ведь Пётр с младых лет привык звать его «батюшкой». Но безнаказанность ведёт к непростительным ошибкам.

Летом 1727 года Меншиков долго болел, и, пока он был прикован к постели, его враги при дворе предъявили 11-летнему императору Петру протоколы допросов его отца, царевича Алексея, в которых самое активное участие принимал Меншиков. Последней каплей стал случай, когда Пётр проигнорировал устроенный князем праздник, и обиженный Меншиков во время богослужения в часовне занял царское место. Обвинённый в государственной измене всемогущий царедворец отправился в ссылку в Берёзов, ныне посёлок городского типа в Ханты-Мансийском округе. Фавориты юного государя, князья Долгоруковы, видимо, худшей дыры найти на карте не смогли. Они даже не догадывались в тот момент, что сами роют себе яму.

Лучшим другом императора стал Иван Алексеевич Долгоруков. Он же был худшим его другом, так как ничего хорошего ни тому, ни другому это знакомство не принесло. Иван вырос в Варшаве, где его пытался воспитывать известный тогда писатель и педагог Генрих Фик. Но его старания остались втуне. Распутство и веселье, царившие при дворе польского короля Августа II, впечатляли отрока куда больше скучных поучений учителя. В Россию он приехал 15-летним повесой, а через два года Иван стал гоф-юнкером царевича. С первых дней они сошлись, став неразлучны.

Князь Иван Алексеевич Долгоруков

В Долгорукове отмечали поначалу необычайную сердечную доброту и умение располагать к себе людей. Но прошло несколько лет, и добрые качества сменились спесью, ленью, жестокостью. Ссылаясь на мнения очевидцев, князь Михаил Щербатов писал, что в характере молодого человека «пьянство, роскошь, любодеяние и насилие место прежде бывшего порядка заступили».

Ничего выдающегося по меркам той эпохи в этом портрете нет. Нравы были те ещё. Царя, совсем ещё ребёнка, Иван вовлёк в ночные попойки, любовные похождения, а также приучил к охоте – бешеным скачкам в лесах, которые продолжались по многу дней. Раньше семи утра не ложились. Однажды в Москве, в Немецкой слободе, случился пожар, во время которого солдаты начали грабить хозяев домов, угрожая им оружием. Прибытие императора остановило бесчинство, но, когда он повелел арестовать зачинщиков, Долгоруков замял дело, так как мародёры были его подчинёнными. Поэт Антиох Кантемир охарактеризовал Ивана следующим образом:

Не умерен в похоти, самолюбив, тщетной
Славы раб, невежеством наипаче приметной.
На ловли с младенчества воспитан псарями,
Как, ничему не учась, смелыми словами
И дерзким лицом о всём хотел рассуждати…

Существует и другая версия: мол, Иван, наоборот, противился разгульной жизни царя.

В таком случае, кто же был тем человеком, кто развращал императора? Отец Ивана, Алексей Григорьевич? Даже если и так, Иван проявил малодушие, не защитив друга от своей семьи.

Страной же в этом время, по сути, никто не правил. Вот один из отзывов о происходившем: «Всё в России в страшном расстройстве, царь не занимается делами и не думает заниматься; денег никому не платят, и бог знает, до чего дойдут финансы; каждый ворует сколько может». Саксонский посланник Лефорт сравнивал Российскую державу того времени с кораблём, который носится сам по себе, в то время как команда спит или пьянствует.

Крушение

Всем в стране заведовали Долгоруковы во главе с отцом Ивана, Алексеем Григорьевичем. Точнее, они пытались править, не имея к этому никаких способностей. Оба не умели справиться даже с собой, в семье шла непрерывная война друг с другом.

Началом их конца стала идея Алексея Григорьевича женить царя Петра на своей дочери Екатерине. Она была всего на три года старше царя, но они были друг другу совершенно безразличны. Никто не сомневался, что эта авантюра обречена, что падение Долгоруковых неизбежно. Испанский посол герцог де Лириа писал: «Долгорукие идут по стопам Меншикова и со временем будут иметь тот же конец. Их ненавидят все, они не хотят расположить к себе никого, и теперь они женят царя, можно сказать, силою, злоупотребляя его нежным возрастом; но достигни Его Величество 15 или 16 лет, его верные министры разъяснят ему сущность дела: тогда он же не замедлит раскаяться в своей женитьбе, и Долгорукие погибли, а царица, наверное, кончит монастырём».

Самое удивительное, Долгоруковы и сами это понимали. По словам посланника Лефорта, они «с ужасом и страхом ожидают этого брака в той уверенности, что настанет день, когда им всем придётся поплатиться за эту безумную ставку». Но и отступать было поздно. В чём была их сила? Юный император фактически стал членом их семьи. В Лефортовском дворце состоялось обручение, хотя царю было лишь 13 лет. Стали готовиться к свадьбе, но на Крещение государь, стоя на запятках саней своей невесты, засмотрелся на ныряющих в прорубь на Москве-реке и простыл. Затем на ступнях его появилась сыпь, и вскоре выяснилось – это оспа.

Алексей Григорьевич надеялся убедить его венчаться на смертном одре, но тот был слишком плох. Тогда составили два экземпляра завещания, где император передавал власть над страной государыне-невесте, как царь повелел её называть. Одну из этих бумаг Иван должен был поднести на подпись Петру II, если тот очнётся, вторую подмахнул сам. Подделывать императорскую подпись он умел хорошо, но прежде делал это по просьбе императора, ленившегося работать с документами.

Однако в сознание Пётр если и приходил, то не настолько, чтобы что-то подписывать. Его причастили и пособоровали. Началась агония. «Запрягайте сани, хочу ехать к сестре!» – воскликнул мальчик, словно забыв, что Натальи уже два года как нет в живых. Незадолго до дня венчания с Екатериной юный царь умер.

Завещание Долгоруковы так никому и не показали, потому что очень быстро выяснилось, что им никто не поверит. Бумаги спалили от греха подальше. Документ, который должен был подарить этим людям Россию, принёс им страшные беды.

В марте в Петербург вернулся Витус Беринг, открывший пролив между Евразией и Америкой. Он отправился в путешествие пять лет назад, ещё при жизни Петра Великого, и пропустил все события, случившиеся после этого, явно ничего не потеряв. При первой возможности он отправился во вторую экспедицию – подальше от суеты, чтобы уже не вернуться.

Печальная свадьба

Её называли «книжной молчальницей». Одна из самых завидных невест империи, Наталья Шереметева проводила время хоть и не в монастыре, но вдали от мира. «Молодость лет несколько помогала терпеть в ожидании вперёд будущего счастья, – писала она. – Думала, ещё будет и моё время, повеселюсь на свете, а того не знала, что высшая власть грозит мне бедами и что в будущее надежда обманчива бывает». Девушка изучила французский, немецкий и древнегреческий. Больше всего увлекалась романами, окончательно отгородившими её от реальности.

Радость и беда постучались к ней в дверь одновременно, воплощённые в облике одного человека – Ивана Долгорукова. Его не могло прельщать ни богатство Натальи (он сам был богат), ни её положение в обществе. Что он увидел в ней – в этой затворнице, не умевшей поддержать светскую беседу? Что она увидела в этом молодом человеке, на пять лет старше её, погружённом в вихрь удовольствий, считавшемся недалёким и распутным? Что-то увидели. И никакие испытания не смогли их потом разочаровать друг в друге. Одни говорят, что любовь слепа, другие – что прозорлива. Быть может, верно и то и другое, просто она прозревает всё лучшее в человеке и равнодушна к худшему.

Не стоит думать, что он был первым из тех, кто претендовал на её руку и сердце. От женихов не было отбоя. Но она выбрала его.

«Ох, как она счастлива!» – говорили знакомые в её присутствии. На обручение им подарили одних только перстней и колец на 18 тысяч рублей – целое состояние. Присутствовали император, весь высший свет, иностранные посланники, лебезившие перед Иваном. «Казалось мне тогда, по моему малодумию, – писала потом Наталья Борисовна, – что это всё прочно и на целой мой век будет, а тово не знала, что в здешнем свете ничево нету прочнова, а всё на час».

После смерти мальчика-царя на трон пригласили племянницу Петра Великого, Анну Иоанновну, жившую в Курляндии. Выбор странный, очевидно, первые сановники империи думали, что ею будет легко управлять. Они предложили Анне Иоанновне стать марионеткой в их руках, изображать царицу, а не править. Это закреплено было в Кондициях, смысл которых ёмко выразил князь Дмитрий Голицын: «Набросить намордник на спящего тигра» и «воли себе прибавить».

Анна с радостью согласилась и… одним движением разрушила всю комбинацию, едва взошла на престол. Власть сановников практически ни на чём не держалась, кроме доброй воли монархов. Анна поняла это сразу, а они – несколько позже, когда, парализованные страхом, наблюдали, как она поднимает против них гвардию и многотысячное российское дворянство.

И понеслось. То была вторая чистка в истории России после свирепств Ивана Грозного. Только на Камчатку отправили пять тысяч человек, где они исчезли бесследно, ещё пятнадцать тысяч разбросали по другим местам, и одному Богу известно, сколько умерло во время следствия или было тайно казнено.

Свадьбу Натальи и Ивана отложили. Девушка практически сразу после смерти Петра догадалась, что произошло непоправимое, и только-то и твердила: «Ах, пропала, пропала!» Что Долгоруких ничего хорошего не ждёт, знали все. Родственники стали уговаривать отказать жениху. Но, как вспоминала Наталья, «я такому безсовестному совету согласитца не могла, а так положила своё намерение, когда сердце одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже нет участие в моей любви. Я не имела такой привычки, чтоб севодни любить одново, а завтре – другова. В нонешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна: во всех злополучиях я была своему мужу товарищ».

Вокруг неё снова образовалась пустота: «Куда девались искатели и друзья, все спрятались, и ближние отдалились от меня, все меня оставили в угодность новым фаворитам, все стали уже меня бояться, чтоб я встречу с кем не попалась». Старший брат был болен, остальные куда-то пропали.

Венчались в пятнадцати верстах от города, в подмосковном имении Долгоруких: каменные палаты, пруды, оранжереи и церковь, но всё чужое. С Натальей в одной карете приехали две старушки из дальних родственников. После церемонии уехали и они, оставив девушку наедине с многочисленной и мрачной роднёй мужа. Через три дня последовал указ Долгоруким ехать в ссылку.

«Как можно без вины и без суда сослать! – воскликнула Наталья. – Поезжайте сами к государыне, оправдайтесь». Свёкор посмотрел на неё с сожалением, удивляясь её непонятливости. Но тут уж и Наталья поняла, что положение безнадёжно: «У нас такое время, когда не лучше турков: когда б прислали петлю, должен удавиться».

Не плакать

Им было с мужем тридцать семь лет на двоих. Как собираться в путь, не знала. Свекровь и золовки распихивали по карманам бриллианты, запасались одеждой, а Наташа, наоборот, начала избавляться от всего, что имела. Чулки, шёлковые платки, тёплую дорогую одежду, драгоценности – всё оставила брату на хранение. Оставила себе шубку да платье чёрное, а мужу – тулуп. Он тоже не понимал, что делать. Брат прислал на дорогу тысячу рублей, Наталья оставила четыреста, полагая, что новая родня о ней позаботится. Наивная. Она не знала, в какую семью попала. Уже в дороге поняла, что куска хлеба им с мужем родня не даст. Каждый сам за себя. Долгоруковы! Даже крушение их не вразумило. Впрочем, и из её родни никто не приехал проститься.

К счастью, выяснилось, что у неё крепкое здоровье. Спать приходилось подчас на мокром белье, в туфельках – вода, а ей всё нипочём. Муж едва не утонул в каком-то овраге. В другом месте к ним прибежали мужики с просьбой оборонить от разбойников, которые сожгли соседнюю деревню, а теперь вознамерились заняться той, где остановились Долгоруковы. Стали заряжать ружья, готовиться к бою, но пронесло. Потом их нагнали солдаты с офицером – охрана, сильно испугав Наташу: она почему-то боялась, что их с мужем непременно хотят разлучить.

Сначала Долгоруких отправили было по дальним деревням, но уже в пути их догнал новый приказ императрицы: ехать в Берёзов, за 4 тысячи вёрст, где изгнанников ждала жизнь под жестоким караулом. Сердце захолонуло. «Муж мой очень испугался и жалел после, что мне сказал правду, боялся, чтоб я не умерла».

Но все эти страхи и переживания проходили каким-то фоном. Это путешествие она много лет спустя, будучи инокиней, вспоминала так: «Вот любовь до чего довела: всё оставила – и честь, и богатство, и сродников. И стражду с ним, и скитаюсь. Этому причина всё непорочная любовь, которою я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моём был. Мне казалось, что он для меня родился и я для него и нам друг без друга жить нельзя. Я по сей час в одном рассуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога моего, что Он мне дал знать такова человека, которой того стоил, чтоб мне за любовь жизнью своею заплатить».

Записки Натальи Долгорукой – одно из самых чудесных произведений той эпохи.

Добрались до Касимова. Там изгнанников ждала барка, на которой они должно были отправиться дальше. Вместе с Наташей выехала из Петербурга воспитательница-иностранка, очень её любившая. Но тут с отчаянием поняла – в суровом краю ей не выжить. Постаралась приготовить для воспитанницы каюту: «Ходила на то несчастное судно, на котором нас повезут, всё там прибирала, стены обивала, чтоб сырость сквозь не прошла, чтоб я не простудилась, павильон поставила, чуланчик загородила, где нам иметь своё пребывание, и всё то оплакивала». На прощанье отдала Наталье 60 рублей – всё, что смогла скопить на службе. Так крепко обнялись, что их пришлось растаскивать. Наталья потеряла сознание и очнулась, когда уже плыли.

Плыли три недели. Наталья придумала себе забаву: «Вода очень близко, а иногда куплю осетра и на верёвку его; он со мною рядом плывёт, чтоб не я одна невольница была и осётр со мною. А когда погода станет ветром судно шатать, тогда у меня станет голова болеть и тошнить, тогда выведут меня наверх на палубу и положат на ветр, и я до тех пор без чувства лежу, покамест погода утихнет, и покроют меня шубою».

Из Волги перешли в Каму. В одном месте попали в шторм, пытались посреди реки бросить якорь, но сорвались с него. У слуг была икона Никола Чудотворца, которую вынесли на палубу и стали молиться. Ветер стих.

1 августа 1730 года пересели в Соликамске на подводы. На них через Урал отправились за триста вёрст в Тобольск. «Надобна ехать по целому дню с утра до ночи, – вспоминала Наталья, – потому что жилья нет, а через сорок вёрст поставлены маленькие домики для пристанища проезжающим и для корму лошадям. Что случилось: один день весь шёл дождь и так нас вымочил, что как мы вышли из колясок, то с головы и до ног с нас текло, как из реки вышли. Коляски были маленькие, кожи все промокли, закрыться нечем, да и, приехавши на квартиру, обсушится негде, потому что одна только хижина, а фамилия наша велика, все хотят покою».

Свекровь простудилась, чтобы уже не поправиться. Офицер, сопровождавший их, сделал признание о том, что ждёт Долгоруких в Берёзове: «Теперь-то вы натерпитесь всякого горя; эти люди необычайные, они с вами будут поступать, как с подлыми, никакого снисхождения от них не будет».

Молитва Натальи Долгоруковой

Господи Иисусе Христе, Спасителю мой, прости моё дерзновение, что скажу с Павлом апостолом: беды в горах, беды в вертепах, беды от родных, беды от разбойник, беды и от домашних! За вся благодарю моего Бога, что не попустил меня вкусить сладости мира сего. Что есть радость, я её не знаю. Отец мой Небесный предвидел во мне, что я поползновенна ко всякому злу, не попустил меня душою погибнуть, всячески меня смирял и все пути мои ко греху пресекал, но я, окаянная и многогрешная, не с благодарением принимала и всячески роптала на Бога, не вменяла себе в милость, но в наказание, но Он, яко Отец милостивый, терпел моему безумию и творил волю Свою во мне. Буде имя Господня благословенно отныне и до века! Пресвятая Владычица Богородица, не остави в страшный час смертный!

Берёзов

Поначалу снисхождения действительно не было. Умерла свекровь Натальи – княгиня Прасковья Юрьевна, следом скончался Алексей Григорьевич.

Берёзов, где поселилась семья, был местом, где даже ко всему привычным русским людям приходилось несладко. Земля не родила не то что хлеба, но даже капусты. Все привозные товары и продукты стоили в два-три раза дороже, чем в Петербурге. В избах, сделанных из кедра, вместо стекла намораживали лёд. Кругом непроходимые леса и болота. Местные ханты и манси ели сырую рыбу, ездили на собаках и носили, по словам Натальи, «оленьи кожи; как с него сдерут, не разрезавши брюха, так и наденут, передние ноги вместо рукавов… Ни пить, ни есть, ни носить нечего; ничего не продают, ниже калача».

Жили в Берёзове в основном казаки. Селение было обнесено рвом, валом с деревянной стеной и несколькими башнями. Имело три церкви, одну из которых возвёл Александр Меншиков, в крушении которого Долгорукие приняли участие. Ссылка повлияла на Меншикова чрезвычайно. Он стал старостой в построенном им храме и всё время проводил в покаянии и молитвах, часто повторяя: «Благо мне, Господи, яко смирил мя еси!» Скончался Александр Данилович незадолго до приезда Долгоруких от душевной болезни, точнее, переживаний за сына и дочерей, которых обрёк на страдания. Сразу после его смерти семье было дозволено вернуться из ссылки.

Пришла очередь Долгоруких осваиваться в Сибири. После смерти родителей Иван оказался главой семьи, членов которой Наталье приходилось непрестанно мирить между собой. Поначалу было совсем тягостно. По распоряжению императрицы изгнанникам было строго запрещено общаться с местными жителями, выходить из острога куда-либо, кроме церкви. Им не разрешалось также иметь бумагу и чернила. Поэтому воспоминания Натальи обрываются по прибытии в Берёзов. Вести дневник в ссылке не было возможности. Да и не до того стало: у них с Иваном родился сын. Обитали в бывшем дровяном сарае, перегороженном на две части, где установили печки.

Постепенно жизнь начала налаживаться. Князья сошлись со всеми обитателями Берёзова, включая семейство воеводы Бобровского, жена которого передавала Долгоруким еду и меха – они были в этом краю не роскошью, а спасением от лютых морозов. Иван продолжил и здесь беспечно кутить, позволяя себе на хмельную голову болтать лишнее про императрицу.

В майскую дождливую ночь 1738-го закончилось тихое, мирное житие городка Берёзова. Приплыли солдаты, которые начали сгонять на своё судно всех горожан, соприкасавшихся с Долгорукими. Среди арестованных были воевода Бобровский, все три городских священника и дьякон – всего около шестидесяти человек. С тех пор появилась в тех краях поговорка: «Съел блин у Долгоруковых – иди в Тобольск к ответу». Часть офицеров отправилась на каторгу, часть была разжалована в рядовые. Особенно жестоко пострадал священник храма Рождества Богородицы отец Фёдор Кузнецов, которому князь Иван Долгоруков покаянно признался, что составил подложное завещание Петра. Батюшку, несмотря на заступничество сибирского митрополита Антония (Стаховского), жестоко били кнутом, вырезали ноздри и сослали в Охотск на каторжные работы за то, что он не стал нарушать тайны исповеди.

О подложном письме – самом страшном по тем временам государственном преступлении – проговорился сам Иван, очевидно во время пыток, между которыми держали его в тюрьме прикованным к стене руками и ногами. Пытали его нещадно, так что князь начал сходить с ума, рассказывая даже о том, о чём не спрашивали. Это стало приговором для всего семейства Долгоруких. Их начали свозить в Шлиссельбургскую крепость, туда же отправили и Ивана. Девушек – Екатерину, Елену, Анну – заточили в монастырях.

Казнь Долгоруких

Теперь уже не узнать, знали ли старшие Долгорукие о подложном завещании, но судьи решили – виновны. Казнить их решили близ Новгорода, на болоте.

Поэт Валерий Русин писал:

Многострадальный город русский
Великий Новгород был выбран
Их местом казни. Ныне грустных
Князей везли уже не к дыбам,
А к плахе страшной, к эшафоту,
Что был воздвигнут в одночасье
В версте от града у болота
И кладбища для всех несчастных.
Там хоронили только бедных
Людей, безродных, неизвестных,
Казнённых, спившихся, бесследно
В скудельнях сгинувших, неместных.

И упали наземь одна за другой головы Сергея и Ивана Григорьевичей и Василия Лукича, а князю Ивану определена была другая казнь, куда более лютая. Его четвертовали. Пустую жизнь прожил Иван Алексеевич, одно в ней было хорошее – супружество с Натальей. Ни разу не поднял он руку на любимую жену, эта любовь и дала силы ему встретить смертный час, как мало кто встречал. Он молился, когда его привязывали к доске. Когда палач отрубил ему левую руку, произнёс: «Благодарю Тя, Господи!» Отсекли одну ногу: «…что сподобил мя…» «…познать Тя», – успел Иван вымолвить, когда упала другая нога. И он потерял сознание. Ни крика, ни стона, только молитва.

На этом месте князь Михаил, старший сын казнённого Ивана, построит потом храм во имя Николая Чудотворца. Братьям Ивана – Николаю и Александру – отрезали языки и отправили на каторгу. Пощадили одного только Алексея – в год смерти Петра Второго он был несмышлёным ребёнком. Его отправили на Камчатку, приписав матросом в последнюю из экспедиций Витуса Беринга.

Вдова

«Он рождён был в натуре, ко всякой добродетели склонной, – писала Наталья Борисовна о покойном супруге, – хотя в роскоши и жил, яко человек, только никому зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно». Таким она его видела.

Сразу после ареста мужа Наталью Борисовну тоже ждали узы. Комендант не пожалел ни в чём не повинную молодую женщину с новорождённым Дмитрием на руках, заперев в какой-то избушке. Что с Иваном им уже больше не свидеться, не сказали. Княгиня вспоминала: «Я не знала, что его уже нет… мне сказывают, что его-де увезли. Что я делала? Кричала, билась, волосы на себе драла, кто ни попадёт навстречу, всем валилась в ноги, прошу со слезами: помилуйте, когда вы христиане, дайте только взглянуть на него и проститься. Не было милосердного человека, ни словом меня никто не утешил, а только взяли меня и посадили в темницу и часового, примкнувши штык, поставили».

Старший сын Мишенька ходил возле избы в надежде увидеть мать. В Берёзове у него не осталось ни одного родственника или знакомого, солдаты увезли всех. Кормили его местные женщины. Они же передавали еду Наталье, которая ела лишь ради младенца, жить ей не хотелось совсем.

В таком положении она провела два года, а затем произошло чудо. Для наблюдения прохождения Меркурия перед диском Солнца в Берёзов приехал главный российский астроном и географ, воспитатель Петра II Жозеф Никола Делиль – основатель у нас в стране академической картографии. О существовании Долгоруких он узнал, услышав от семилетнего Мишеньки французскую речь – язык своей родины. Немедленно потребовал от коменданта освободить княгиню и месяц, пока занимался астрономическими опытами, отпаивал её какими-то отварами. В чём именно состоит вина этой женщины перед императрицей Анной Иоанновной, никто ответить не мог. Осип Николаевич Делиль, как звали его в России, убедил Наталью написать письмо государыне, на что пришёл ответ, что она свободна.

Шереметевы встретили 28-летнюю сестру без особой радости, но ей было не до них. Она узнала наконец, когда и как погиб её муж. После восшествия на престол Елизаветы Петровны получила назад часть имений, но, как и отец её, Борис Петрович, под конец жизни желала лишь одного – поехать в Киев, чтобы поступить там в монастырь. Когда Мишенька подрос, она осуществила свою мечту, по преданию, бросив в Днепр перед постригом свой обручальный перстень. И не стало Натальи, вместо неё во Флоровском монастыре появилась новая инокиня – мать Нектария. С собой на содержание она взяла младшенького, душевнобольного Дмитрия, которого содержала в монастыре до самой его кончины. Спустя девять лет Нектария приняла схиму. Кажется, она так и не поняла, что спасла мужа, изменив его: он начал читать Священное Писание, ходить в храм. До конца дней сохранила уверенность, что всё было ровным счётом наоборот:

«Счастливой себя считаю, что я его ради себя потеряла, без принуждения, из своей доброй воли. Я всё в нём имела: и милостивого мужа, и отца, и учителя, и старателя о спасении моём; он меня учил Богу молиться, учил меня к бедным милостивою быть, принуждал милостыню давать, всегда книги читал Святого Писания, чтоб я знала Слово Божье, всегда твердил о незлобии, чтоб никому зла не помнила».

Она пережила Ивана на тридцать с лишним лет. Быть может, ровно столько ей было отпущено Богом, чтобы вымолить всех, кто был ей дорог.

IV. Наталья Долгорукая

(Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, урожденная графиня Шереметева)

Женская личность, о которой мы намерены говорить в настоящем очерке, принадлежит также к той категории русских исторических женщин прошлого века, на которых обрушилась вся тяжесть переходного времени и задавила их: это беспощадное время бросало попадавшаяся ему жертвы под своей, все перемалывающий жернов и раздробляло их на части, подобно джагернатской колеснице, раздроблявшей несчастных женщин Индии.

И нельзя при этом не заметить, что под ужасный жернов этот попали почти все женщины, которые могли сказать о себе, что они еще помнили Петра Великого, что в детстве своими глазами видели, как он покатил по русской земле этот тяжелый жернов, который и раздробил много старого и негодного, а вместе с тем не мало молодого свежего.

Наталье Борисовне Долгорукой – вернее Шереметевой – было одиннадцать лет, когда хоронили Петра, и, следовательно, она принадлежит к тому поколению русских женщин, которые, если можно так выразиться, у матерей своих и кормилиц высосали частицу молока, оставшегося еще от XVII века, и с молоком этим всосали несчастья всей своей жизни.

Несмотря на то, что Наталья Долгорукая принадлежала к замечательным личностям по своей нравственной высоте, по редкому величию духа – ужасное время не пощадило и ее.

Вообще, личность Долгорукой заслуживает того, чтобы потомство отнеслось к ней особенно сочувственно и отметило имя ее в числе лучших, самых светлых личностей своего прошлого.

В 1857 году, в Лондоне вышла особая книга, посвященная памяти этой глубоко симпатичной женщины, под заглавием «Те life and times of Nathalia Borissovna, princesse Dolgorookov». Автор этой книги – Джемс Артур Гирд (Heard).

У нас в России о Долгорукой писано немного, но все, что о ней написано, выставляет ее «личностью такой благородной и возвышенной», которая «делает честь родной стороне».

Долгорукая оставила свои собственные записки, которые имели два издания в нынешнем столетии.

Писавшие о Долгорукой называют всю жизнь ее «трудной и скорбной», а ей самой дают наименование «великой страдалицы».

Наталья Борисовна родилась 17-го января 1714 года – следовательно, за одиннадцать лет до смерти Петра Великого: этого одного достаточно было, чтоб и ей, подобно всем женщинам тридцатых и сороковых годов восемнадцатого века, попасть под джагернатскую колесницу смутного переходного времени.

Она родилась в одном из самых знатных домов своего времени, а эти-то дома преимущественно и задела тяжелая индийская колесница; отец ее был знаменитый фельдмаршалу граф Борис Петрович Шереметев, один из соработников Петра Великого, который называл своего делового Бориса «Баярдом» за честность и «Тюренем» за ратные таланты и ставил его так высоко в своем мнении, что, из уважения к его заслугам, царь, вообще не любивший притворяться или рисоваться, всегда встречал Шереметева у дверей кабинета, когда этот «Тюрень» приходил к нему, и провожал до дверей – когда тот уходил.

Мать ее была также из знатного рода: в детстве она была Салтыкова, Анна Петровна, а по первому браку носила фамилию Нарышкиной, потому что была замужем за боярином Львом Кирилловичем Нарышкиным, родным дядей Петра Великого.

Много счастья должна была сулить жизнь для девочки, родившейся в такой завидной обстановке: знатность рода, богатство, уважение царя – все обещало светлую будущность.

А вышло наоборот, да так, как и не ожидалось: именно то, что должно было дать ей счастье, то именно и дало ей глубокое несчастье, которое она сама день за день и описывает, уже в старости оглядываясь на свое прошлое, богатое такими поразительными контрастами.

Намереваясь говорить о своем прошлом, она не задается задачей хроникера, не хочет захватывать всю ту разнообразную среду, в которой, как в глубоком омуте, погибали люди, а другие на их гибели строили свое счастье, чтобы потом и самим погибнуть.

«Я намерена только свой беду писать, а не чужие пороки обличать», – говорит она.

Себя и свой судьбу она так очерчивает общими штрихами, говоря, что после всего, что ею пережито, тяжело и доживать концы, тяжело и вспоминать прошлое.

«Отягощена голова моя беспокойными мыслями, – говорит она, – и, кажется мне, будто я уже от той тягости к земле клонюсь»…

Семейство, в котором родилась Наталья, было очень большое; кроме стариков, у Натальи было еще три брата и четыре сестры. Но вся любовь семьи, а в особенности матери, сосредоточивалась на маленькой Наталье.

Сама она говорит об исключительной привязанности к ней матери: «я ей была очень дорога».

На любимице особенно сосредоточились и заботы матери относительно развития ее способностей и предоставления ей всего доступного тогда образования в полном объеме.

Мать усердно заботилась, чтобы «ничего не упустить в науках, и, – по словам Натальи Борисовны, – все возможное употребляла к умножению моих достоинств».

Сердце матери не даром так прильнуло к дочери: из нее вышла редкая женщина, хотя мать и обманута была в своих надеждах насчет ее будущего.

«Льстилась она, – говорит о своей матери Наталья Борисовна, – льстилась она мной веселиться, представляла себе, что, когда приду в совершенные лета, буду ей добрый товарищ во всяких случаях, и в печали, и в радости, и так меня содержала, как должно быть благородной девушке»,

Девушка росла веселая и счастливая. Она сама признается, что была «склонна к веселью»; но еще в ранней молодости веселью этому судьба положила перерыв: отец ее умер, когда девочка не успела еще войти в возраст.

Но смерть отца была для нее совершенно почти не чувствительна; это было не то, что смерть матери, которая тоже была не за горами: девочка была еще слишком мала, когда умер отец, чтобы понимать всю цену постигшего ее несчастья. Зато тяжела ей показалась неожиданная смерть матери.

Это несчастье постигло Наталью, когда ей только что минуло четырнадцать лет и когда она уже научилась больше ценить потерю того, что действительно ценно.

«Это первая беда меня встретила», выражается она относительно смерти матери.

Действительно, это была пока первая реальная беда; а впереди их копилось очень много и беды все тяжелые, не переживаемые и не забываемые.

«Сколько я ни плакала, – говорит она в своих записках, вспоминая смерть матери, – все еще, кажется, было не довольно в сравнении с ее любовью во мне, и ни слезами, ни рыданием не воротила ее».

Но молодость брала свое. Как ни тяжела казалась потеря матери, как ни страшно было оглядываться назад, тем более, что молодость вообще не любит оглядываться, – все же в будущем светились радости, да и вообще, что бы там ни светилось, молодость всегда идет к этому будущему без оглядки, словно торопится пробежать без отдыху ту именно лучшую стадию своей жизни, о которой впоследствии будет сожалеть до самой могилы.

«Будет и мое время, – мечталось ей при тяжелом раздумье о потери матери, – повеселюсь на свете».

При всем том, она вела жизнь больше чем скромную, несмотря на то, что женщины первой половины XVIII века жадно накинулись на светские удовольствия после долгого пощения в период своего теремного существования.

Девушка того времени держала себя более сдержанно, более по-старинному, чем как стала она держать себя во второй половине XVIII века.

«В тогдашнее время, – говорит, Наталья Борисовна, – не такое было обхождение: очень примечали поступки молодых или знатных девушек: тогда нельзя было мыкаться, как в нынешний век (это говорится о семидесятых годах XVIII столетия: для нее это был «нынешний век»). Я и в самой молодости весело не живала, и никогда сердце мое большого удовольствия не чувствовало».

Но время идет. Девушке пришлось показываться в свет, и свет сразу отличил ее – красивую, умную, знатную.

«Я очень счастлива была женихами, – признается она после, уже старушкой, – очень счастлива… Начало было очень велико»…

Именно об этом-то «великом начале» и следует сказать особенно: это «великое начало» и погубило ее, приготовив ей самый горестный конец.

Мы уже знаем, что когда пал Меншиков, то самым дорогим другом-любимцем императора Петра II и всесильным временщиком при нем сделался девятнадцатилетний князь Иван Алексеевич Долгорукий. К довершению могущества этого юноши, сестра его Екатерина, как известно, помолвлена была за юного императора и друга этого мальчика-вельможи.

Этот-то князь Долгорукий и нашел молоденькую Наталью Шереметеву лучшей девушкой в Петербурге и Москве, и на ней-то он посватался.

Это самое и было тем, о чем Наталья, уже старушка, вспоминает, говоря: «начало было велико»…

Действительно, выходя замуж за Долгорукого, девушка становилась, в полном смысле слова, первой особой в целой империи после императора и его будущей супруги, а эта будущая супруга-императрица была родная сестра князя Ивана Алексеевича Долгорукого, который и был «великим началом» для Натальи Шереметевой, который, наконец, и был оглашен ее женихом, как женихом ее сестры оглашен был молодой император.

Чего же больше? Больше этого «великого начала» не могло быть ни для одной русской девушки.

Наталья Шереметева вступала таким образом в родство с императорской фамилией.

«Думала я, что я первая счастливица в свете. Все кричали: «ах, как она счастлива!» – и моим ушам не противно было это эхо слышать, а того не знала, что это счастье мной поиграет. Показалось оно мне только, чтобы я узнала, как живут в счастье люди, которых Бог благословит… Казалось, ни в чем нет недостатка: милый человек в глазах, союз любви будет до смерти неразрывным, притом почести, богатство, от всех людей почтение, всякий ищет милости».

От такого счастья действительно в состоявши была закружиться голова. И тут в девушке говорит не тщеславие, не желание быть первой женщиной в государстве, стать в свойство с царским домом; а она в самом деле страстно полюбила своего жениха, потому что видела, как много и он был к ней привязан.

Так она говорит о себе: «за великое благополучие почитала его к себе благосклонность, хотя и никакого знакомства не имела с ним прежде, нежели он моим женихом стал: но истинная и чистосердечная его любовь ко мне на то склонила».

Впрочем, они не забывали и того, что жених ее так высоко поставлен.

«Первая персона в государстве был мой жених. При всех природных достоинствах имел знатные чины при дворе и в гвардии… Правда, что сперва это очень громко было».

Назначен был обряд обручения.

«Правду могу сказать, – замечает она, – редко кому случалось видеть такое знатное собрание: вся императорская фамилия, все чужестранные министры, все наши знатные господа, весь генералитет были на нашем сговоре».

Обручение совершали архиерей и два архимандрита. Обряд этот совершен был в доме Шереметева – в родном доме невесты. Пышность так велика была, что одни кольца, которыми разменялись жених я невеста, стоили восемнадцать тысяч рублей.

Родня жениха по-царски одарила невесту – «богатыми дарами, бриллиантовыми серьгами, часами, табакерками, готовальнями и всякой галантереей». Со своей стороны, брат невесты подарил жениху шесть пудов серебра – в том числе драгоценные кубки, фляги и проч.

Празднество завершилось иллюминацией, которая в то время не похожа была на современные иллюминации: не было ни газовых звезд, ни бриллиантовых огненных вензелей, ни разных других искусственных, с помощью химии и технологии производимые эффектов. Тогда в торжественные дни ночь блистала горящими смоляными бочками, иногда громадными кострами, иногда же просто сальными плошками.

И на торжестве обручения Натальи Шереметевой горели смоляные бочки.

Торжество было так велико, общественное положение обручаемых так высоко, что верь город принимал участие в этой, как тогда могли думать, государственной радости.

Глядя на это блистательное празднество, народ, – говорит Наталья Борисовна, – радовался, что дочь славного Шереметева идет замуж «за великого человека, восставит род свой и возведет братьев своих на степень отцову».

Сама невеста думала, что «все это прочно и на целый век будет; а того не знала, что в здешнем свете нет ничего прочного, а все на час».

Действительно, в этот самый час, когда так пышно совершалось торжество обручения царского любимца с красавицей Шереметевой, бывшая царская невеста, такая же молоденькая и прекрасная особа, как и Шереметева, несчастная княжна Меншикова за четыре тысячи верст от Петербурга томилась в предсмертной агонии – и никто не знал этого, хоть, может быть, многие и вспоминали о ней, видя молодого императора и его вторую невесту, сестру обручаемого князя Долгорукого, княжну Екатерину Долгорукую присутствующими на этом торжестве.

В самые торжественные часы эти, в Березове, занесенном снегом, мучилась княгиня Марья Александровна Меншикова, а 26-го декабря умерла.

Скоро и счастливая невеста Долгорукая испытала, что «в здешнем свете нет ничего прочного, а все на час».

Прочность ее счастья не выдержала и месяца: это счастье продолжалось всего только с 24-го декабря по 19-е января – двадцать шесть дней; зато горе преследовало ее сорок лет: «сорок лет по сей день стражду», говорит она впоследствии, вспоминая двадцать шесть дней мимолетного счастья, которое было действительно каким-то сном. За каждый день этого счастья она платила почти двумя годами страданий.

Покончив с описанием торжеств своего обручения, она начинает описание новой эпохи своей жизни:

«Теперь, – говорит она, – надобно уже иную материю начать».

Нам известно, какой переворот совершился 19-го января 1730 года и как отразился он на участи главных действующих лиц изображаемой нами драматической картины: молодой император, жених сестры князя Долгорукого, в свой очередь, счастливого жениха Натальи Борисовны, простужается на параде, заболевает оспой, вновь простужается и умирает.

Все Долгорукие, по обычаю того странного времени, должны были погибнуть, как лица, ближе всех стоявшие к покойному государю, а скорее и ужаснее всех должен был погибнуть любимец императора, князь Иван Алексеевич Долгорукий, жених Натальи Борисовны Шереметевой…

Это было неизменным законом того времени, словно это был еще остаток языческой старины, когда, по смерти хозяина и господина, с ним вместе зарывали в землю его любимого коня, все воинские доспехи и всех наиболее близких к нему слуг.

Так нужно было схоронить с императором Петром II-м всех, кого он любил и приближал к себе, а раньше всех ждала эта участь его друга и фаворита Ивана Алексеевича Долгорукого.

Едва по Москве пронеслась весть о кончине императора Петра II-го, как к Наталье Борисовне, ничего еще не слыхавшей о несчастье, рано утром съехались все ее родные в страшной тревоге за свою собственную участь и за участь невесты царского любимца.

Наталья Борисовна еще спала, когда дом их наполнился перепуганными родными.

Сказали, наконец, и ей о постигшем всех несчастье. Известие это так поразило ее, что она беспрестанно повторяла, словно помешанная: «ах, пропала! пропала!»

«Я довольно знала обыкновение, что все фавориты после своих государей пропадают: чего было и мне ожидать?»

Но для нее, впрочем, еще не все пропало: она еще не была женой фаворита, который неизбежно должен был погибнуть, как обреченный на смерть обычаем страны и времени; она могла еще отказать ему, могла впоследствии сделать такую же блестящую партию с другим человеком, тем более, что при ее положении, для нее всегда возможен был выбор.

То же говорили ей и все родные. Они утешали ее тем, что для нее еще нет ничего бесповоротного; что имеются уже на примете готовые женихи для нее, а что от Долгорукого следует теперь же отказаться, следует непременно разорвать с ним всякую связь, как с зачумленным: всякое прикосновение к нему должно было быть гибельным, смертельным.

Но не так думала девушка. Благородное сердце ее возмутилось этими предложениями: она любила своего жениха; мало того, она хотела показать свету, что любила в нем не сановника, не любимца царского, а человека; что, раз полюбив, она любить беззаветно; что, если бы она даже и не любила его, то, во всяком случае, не изменила бы своему слову, и особенно теперь она не бросить его, когда у него все отнимается.

«Это предложение, – говорит она о предложении родных относительно отказа опальному жениху, – так мне тяжело было, что я ничего не могла им на то ответствовать. Войдите в рассуждение, какая мне это радость и честная ли это совесть: когда он был велик, так я с удовольствием за него шла, а когда он стал несчастлив – отказать ему? Я такому бессовестному совету согласия дать не могла, и так положила свое намерение, отдав одному сердце, жить или умереть вместе, а другому нет уже участия в моей любви. Я не имела такой привычки, чтобы сегодня любить одного, а завтра другого; в нынешний век такая мода. А я доказала свету, что я в любви верна. Во всех злополучиях я была своему мужу товарищем, и теперь скажу самую правду, что, буду и во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чего я за него пошла, и не дала в том безумие Богу. Он тому свидетель – все, любя мужа, сносила, а, сколько можно мне было, еще и его подкрепляла».

Вечером приехал к ней жених. Здесь они вновь поклялись никогда не разлучаться, какая бы беда ни постигла их в будущем.

Беда, действительно, постигла скоро, и беда большая.

«Час-от-часу пошло хуже. Куда девались искатели и друзья?… Все ближние далече меня стали – все меня отставили в угодность новым фаворитам; все стали меня бояться… Лучше бы тому человеку не родиться на свет, кому назначено на время быть велику, а после прийти в несчастье: все станут презирать, никто говорить не захочет».

Большая беда ждалась с часу-на-час.

Когда девушка проезжала, вскоре после смерти молодого государя, по городу, гвардейские солдаты кричали:

– Это отца нашего невеста! Матушка наша! Лишились мы своего государя!..

Зато другие кричали ей вслед:

– Прошло ваше время! Теперь не старая пора!

Страшные слухи стали ходить по городу, большая беда, видимо, приближалась. «Каково мне было тогда, в шестнадцать лет!»

Родные опять уговаривают ее расстаться с зачумленным фаворитом; опять пугают ее; но она остается непреклонной в своем решении.

Молодые люди назначают день своей свадьбы. Но никто из родных Натальи Борисовны не хочет и не решается вести ее к венцу, это значило бы с рук на руки передать девушку тюремному сторожу, отправить в ссылку.

Но девушка непреклонна – и родные окончательно отрекаются от безумной упрямицы.

«Сам Бог отдавал меня замуж, а больше никто!» восклицает она, вспоминая это время.

Какие-то дальние родственницы старушки проводили ее в деревню, где жила, как бы укрываясь от посторонних глаз, вся семья Долгоруких.

Горько плакала девушка, уезжая из отцовского дома и прощаясь с родными стенами:

«Кажется, и стены дома отца моего помогали мне плакать»…

Сирота-сиротой поехала она к жениху, зная, что не на радость едет; семья у жениха большая, надо угодить всем – и свекру, по старинному обычаю русского народа, надо быть покорной, держать голову поклончиво, надо угодить и всему обширному роду, потому что она являлась в род Долгоруких последним и младшим членом рода.

«Итак, наш брак был больше достоин плача, нежели радости».

Во все-таки через три дня после венца молодые собрались было делать визиты родным и знакомым.

Тогда-то и пришла большая беда.

Является из сената секретарь с указом: всем Долгоруким повелевалось ехать в дальние деревни: старику-отцу Алексею Долгорукому» молодому Ивану и прочим.

Надо было спешно собираться в путь, чтобы не стряслось новой худшей беды.

Беда-то стряслась, но немного погодя.

Наталья Борисовна, проживая всего на свете шестнадцать лет, никогда прежде и никуда не ездила, не знала, что нужно будет в дороге и в деревне, а потому все свое имущество отослала к брату на сохранение – драгоценные вещи, посуду, платье; а взяла только тулуп для мужа да для себя шубу.

Брат Натальи, зная дальность предстоящего ссыльным пути, прислал сестре тысячу рублей, но она, в детском неведении всей трудности предстоящей жизни, взяла с собой только четыреста рублей, а остальные отослала обратно.

Она знает только мужа, только его видит, так и ходит за ним как тень, – «чтобы из глаз моих никуда не ушел»…

Наконец, выехали.

С Натальей Борисовной поехала разделять изгнание только «иноземка мадам», которая при ней еще при маленькой находилась и любила ее.

Но и эта скоро покинула ее, когда пришлось уж слишком тяжело и дальше следовать за любимицей своей «иноземка» не могла.

Выехали Долгорукие в самую распутицу, в апреле; тащилась в ссылку вся огромная семья долгоруковская.

«Я в радости их не участница была, – прибавляет Наталья Борисовна, – а в горести им товарищ, да еще всем меньшая».

Дорога была долгая и тяжелая: можно себе представить, каковы были тогда пути сообщения, когда и при Екатерине II, до конца XVIII-го века, богатые люди не иначе ездили по России, как с отрядами вооруженной дворни, и должны были нередко, с оружием в руках, отбиваться от разбойников.

Наши путешественники ночевали часто в поле, в лесу, на болотах. Было и так, что они ночуют в одной деревне, а туда ждут нападения разбойников.

За девяносто верст от Москвы нагнал их один капитан гвардии и объявил высочайший указ от 17-го апреля 1730 года. В указе этом вычислялись вины Долгоруких, а главная из них – смерть молодого императора, последовавшая от несмотрения Долгоруких, от недостатка охранения, со стороны их, высочайшего здравия.

Наконец, поезд добрался до касимовских имений Долгоруких.

В деревне молодая чета поместилась в крестьянской избе; опальной их сделался сенной сарай.

Но и такая жизнь относительно покойная, продолжалась только три недели.

Большая беда еще не вся исчерпалась…

В деревню, в силу этого указа, приехал гвардейский офицер с двадцатью четырьмя солдатами конвоя, поставил караул у всех дверей, где помещались ссыльные, и объявил, что вся семья Долгоруких ссылается в Сибирь, в знакомый уже нам Березов.

«И держать их там безвыездно за крепким караулом (объявлялось в указе) людей определить к ним пристойное число без излишества, письма домой писать им и из дома получать только насчет присылки запасов и других домашних нужд; все письма, как посылаемые ими, так и приходящие на их имя, читать прежде офицерам, которые будут к ним приставлены, и офицерам этим записывать: когда, куда и откуда и о чем были письма».

А вины ссыльных прописаны были в указе в том смысле, что опальному Алексею Долгорукому с сыном Иваном и семьею велено де было жить в пензенской губернии, а «он, весьма пренебрегая наш указ, живет ныне в касимовских деревнях».

Но именно, по словам Натальи Борисовны, о пензенских-то деревнях и не было сказано в прежнем указе.

Как бы то ни было, но вина была указана именно эта.

«Подумайте, каковы мне эти вести, – говорит снова Наталья Борисовна: – лишилась дома своего и всех родных своих оставила; не буду слышать о них, как они будут жить без меня; брат меньший мне был дорог, – очень уж он любил меня; сестры маленькие остались. Боже мой! какая это тоска пришла!…

«Вот любовь до чего довела: все оставила, – и почести, и богатство, и сродников; стражду с ним и скитаюсь. Этому причина – все непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один был в моем сердце. Мне казалось, что он для меня родился, и я для него, и нам друг без друга жить нельзя. Я по сей час в одном рассуждении, и не тужу, что мой век пропал; но благодарю Бога моего, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтобы мне за любовь жизнью своей заплатить, и целый век странствовать и всякие беды сносить, могу сказать, беспримерные беды».

Везли их в Сибирь под самым строгим караулом; сначала сухим путем, потом водой, потом опять сухим путем.

Дорога долгая, трудная. Несчастная жена бывшего царского любимца и дочь фельдмаршала, дорогой, по нужде, сама платки моет, которыми слезы утирать надо.

«Нельзя всего описать, сколько я в этой дороге обеспокоена была, какую нужду терпела; пускай бы я одна в страданиях была, товарища, своего не могу видеть безвинно страждущего».

Для шестнадцатилетнего ребенка, балованной дочери фельдмаршала и богача, это в самом деле много.

В Тобольске гвардейский офицер передал арестантов гарнизонному офицеру, как говорится, из бурбонов.

Этот новый начальник ссыльных сначала не говорил даже со своими «арестантами». «Что уж на свете этого титула хуже!» – прибавляет Наталья Борисовна.

Офицер этот скоро, однако, стал постоянно обедать со своими арестантами; но приходил в солдатской шинели, надетой прямо на рубаху, и в туфлях на босу ногу. И этот начальник говорил всем Долгоруким – и князьям, и княжнам – «ты».

Наталье Борисовне он казался смешным, а не возмутительным, а так как молодость смешлива во всех обстоятельствах жизни, даже в очень тяжелых, то молоденькая ссыльная часто смеялась, глядя на своего коменданта «на босу ногу».

– Теперь счастлива ты, что у меня книги сгорели, а то бы я с тобой сговорил! – замечал он ей.

Что он хотел этим сказать – неизвестно: вероятно, он думал побить ее своей книжной ученостью, да на беду у ученого офицера «на босу ногу» книги сгорели.

– Теперь-то вы натерпитесь всякого горя, – говорил гвардейский офицер, провожавший ссыльных до Тобольска, прощаясь с ними, и даже плакал, оставляя их в далекой стороне и возвращаясь в Россию, в Москву, в Петербург.

– Дай Бог и горе терпеть, да с умным человеком, – отвечала на это Наталья Борисовна.

Оттуда ссыльных повезли на судне, но на таком старом и гнилом, точно оно сделано было именно для того, чтобы где-нибудь утопить арестантов.

Надо к этому прибавить, что Наталья Борисовна делала этот далекий и трудный переезд беременной.

Через четыре месяца, в Березове, она родила сына Михаила, – и вот у нее никого нет – ни бабки, ни кормилицы. Сына своего князя княж-сына Михаилу Долгорукого вспоила она коровьим молоком.

Говорят, что в Березове пли по пути туда Долгорукие встретились с Меншиковыми: одни ехали в Березов, другие из Березова. Только обе царские невесты не встретились уже там: Марья Меншикова с января этого года лежала уже в мерзлой сибирской земле, с двумя младенцами, тоже Долгорукими, от князя Федора Васильевича Долгорукого.

Нам уже известно из предыдущих очерков, что в Березове находилась вся семья Долгоруких: старик Алексей Григорьевич, его сыновья и дочери, в том числе бывшая невеста покойного императора-Петра II-го, сестра бывшего его фаворита Ивана Алексеевича – Екатерина. Несчастная связь ее с тамошним, гарнизонным офицером Овцыным и отказ в благосклонности тобольскому подьячему Тишину были причиной, что, по доносу Тишина, всех Долгоруких, кроме женщин, забрали из Березов в 1739 году.

Схвачен был и муж Натальи Борисовны, которая долго не знала, где он и что с ним сделали; не знала до восшествия на престол Елизаветы Петровны и до объявления ей милостивого позволения о возврате из ссылки.

А, между тем, с мужем ее, как известно ей стало после, вот что было.

По доносу Тишина, Бирон свез всех Долгоруких из разных отдаленных мест ссылки в Новгород и велел учинить над ними следствие по делу, между прочим, о таких преступлениях, о которых осужденные и сами не ведали.

Оказавшихся наиболее виновными в истинных и мнимых преступлениях казнили.

Казнили жестоко и мужа Натальи Борисовны.

Это была действительно жестокая, ужасная казнь с колесованием и рубкой разных членов, а потом головы.

Насколько молоденькая жена его показала твердость духа, отправившись с ним под венец, когда голова жениха уже заранее обречена была топору, а потом не побоялась и ссылки, настолько сам он показал геройское терпение, когда умирал на плахе.

Рубит ему палач правую руку.

– Благодарю тя, Господи! – говорит Долгорукий.

Рубит палач левую ногу.

– … яко сподобил мя еси… – продолжает казнимый.

Рубит палач левую руку.

– … познать тебя, Владыко! – заканчивает казнимый.

Тогда палач отрубает ему и голову – нечем больше молиться…

Одиннадцать лет вдова казненного пробыла в Березове.

Умерла 3-го июля 1771 года, пятидесяти шести лет от роду, когда на сцену жизни выступали новые русские женщины, о которых мы в свое время скажем.

Из книги Иван Грозный. Жены и наложницы «Синей Бороды» автора Нечаев Сергей Юрьевич

Глава шестая. Мария Долгорукая Расправившись с Анной Колтовской, Иван Грозный окончательно перестал стесняться. До этого он все-таки придавал своим похождениям и расправам хотя отдаленный вид законности, теперь же сбросил и эту маску.Прошел год, и неистовства вновь

Из книги Московские обыватели автора Вострышев Михаил Иванович

Ищите женщину! Графиня Прасковья Ивановна Шереметева (1770-е-1803) Памятники зодчества Москвы и ее окрестностей не зря зовут каменной летописью столицы. Они могут поведать любознательному человеку об удивительных делах и поучительных историях минувшего. Новодевичий

Из книги Царство женщин автора Валишевский Казимир

Глава 6 Царская трагедия. Екатерина Долгорукая I. Обручение Петра II и Екатерины Долгорукой. – В Лефортовском дворце. – Зловещее предзнаменование. – Неуместная встреча. – Граф Миллесимо. – Приветственная речь Василия Долгорукого. – Долгорукие на верху величия. –

Из книги Толпа героев XVIII века автора Анисимов Евгений Викторович

Наталия Долгорукая: подвиг сострадания Поднимаясь по шатким сходням на борт арестантского судна, которое увозило ее вместе с семьей в сибирскую ссылку, княгиня Наталия Долгорукая обронила в воду бесценную жемчужину («перло жемчужное»). «Да мне уже и не жаль было, не до

Из книги Фавориты правителей России автора Матюхина Юлия Алексеевна

Екатерина Михайловна Долгорукая-Юрьевская (1847 – 1922) Екатерина Михайловна Долгорукая-Юрьевская является представительницей древнего княжеского рода. Родилась она в Москве. По словам современников, Екатерина не слыла неотразимой красавицей, но отличалась благородством

Из книги Два Петербурга. Мистический путеводитель автора Попов Александр

Наталья и Наталья Конспиративная квартира Климовой находилась по известному нам адресу на Морской улице (Большая Морская, дом 49, кв. 4). Именно там она и была арестована. Полевым судом она была также приговорена к смертной казни и, находясь в петербургском ДПЗ, на

автора Блейк Сара

Глава 3. Мария Долгорукая – пятая жена Ивана Грозного Осенним днем, когда тонкий лед уже покрыл реки и пруды, жители Александровской слободы стали свидетелями ужасного происшествия: разгоряченные кони, впряженные в летний возок, вынеслись на середину покрытого тонким

Из книги Долгоруковы. Высшая российская знать автора Блейк Сара

Глава 5. Еще одна Мария Долгорукая Стоит рассказать и об еще одной Марии Долгорукой, которой также была уготовлена честь стать женой царя. На этот раз речь идет о первом из династии Романовых, но здесь рассказывать все нужно по порядку…Итак, после того, как царь Иван

Из книги Долгоруковы. Высшая российская знать автора Блейк Сара

Глава 8. Екатерина Долгорукая – почти императрица Екатерина Долгорукая – дочь Алексея Григорьевича Долгорукова, едва не стала императрицей всея Руси после смерти Петра II. Царя впрочем, никто особенно не любил – он гулял пил, все дни напролет проводя в пьяных

Из книги Украина. Сон разума автора Калинина Асия

5. Наталья Витренко Итак, Украине нужны лидеры с ярко выраженной силой духа. Помните? Силе чужой воли может качественно противостоять только энергия другого порядка - сила духа. Проявления силы духа не столь стремительны, но устойчивы, надежны, долговременны. Такова

автора Мордовцев Даниил Лукич

VII. Александра Салтыкова (Александра Григорьевна Салтыкова, урожденная княжна Долгорукая) Петровские преобразования очень глубоко захватывали старую русскую почву. Обновляя государственный формы, общественную жизнь и внешние проявления этой жизни, вызывая и развивая

Из книги Русские исторические женщины автора Мордовцев Даниил Лукич

I. Графиня Головкина (Екатерина Ивановна, урожденная кесаревна Ромодановская) – На что мне почести и богатства, когда не могу разделять их с другом моим? Я любила мужа в счастье, люблю его и в несчастии, и одной милости прошу, чтобы с ним быть неразлучно.Так отвечала

Из книги Русские исторические женщины автора Мордовцев Даниил Лукич

III. Графиня Екатерина Алексеевна Брюс, урожденная княжна Долгорукая (Вторая невеста Петра II-го) Вторая невеста императора Петра II-го была так же несчастлива, как и первая, княжна Марья Александровна Меншикова, с судьбой которой мы познакомились в предыдущем очерке.Да

Из книги Русские исторические женщины автора Мордовцев Даниил Лукич

VIII. Графиня Мавра Егоровна Шувалова (урожденная Шепелева) Между женскими личностями первой половины восемнадцатого века есть немало таких, о которых, по-видимому, можно было бы совсем умолчать, как и об остальной массе женщин, и живших, и умиравших безвестно и не

Из книги Русские исторические женщины автора Мордовцев Даниил Лукич

II. Наталья Федоровна Лопухина (урожденная Балк) Немало прошло уже перед нами женских личностей, и, к сожалению, почти ни об одной из них нельзя сказать, чтобы жизни ее не коснулись те поразительные превратности судьбы, где высшая степень благополучия и славы сменяется

Из книги Русские исторические женщины автора Мордовцев Даниил Лукич

VII. Княгиня Екатерина Романовна Дашкова (урожденная графиня Воронцова) Без сомнения, большей части читателей памятен весьма распространенный эстамп, изображающий одну замечательную женщину XVIII-го века в том виде, в каком сохранило ее для нас время в тогдашнем

Портрет Натальи Долгоруковой. Сер. XVIII века. ГТГ, Москва

Наталья Борисовна родилась в 1714 г. от второго брака Шереметева с Анной Петровной Салтыковой. Чтобы понять, в какой духовной и душевной атмосфере воспитывалась Наташа и другие дети графа, нужно вспомнить, что “дом графа Шереметева был прибежищем для всех неимущих: за стол его, на котором не ставилось менее пятидесяти приборов, даже в походное время, садился всякий, званый и незваный, знакомый и незнакомый, только с условием не чиниться перед хозяином. Обеды его, приготовленные лучшим образом, не обращались никогда в шумные пиры: фельдмаршал ненавидел излишество и не любил бесед... в которых кубки с вином играли главную роль”.

“Несмотря на малое просвещение того времени, молодые люди считали за честь и славу, если могли попасть в вечерние собрания фельдмаршала. Не было человека вежливей и ласковей его в обращении... Последние годы жизни своей посвятил он благотворительности: бедные семейства толпились вокруг дома его. Вдовы с детьми, лишенные надежды к пропитанию, и слабые старцы, потерявшие зрение, получали от него всевозможное пособие. Герой был отец сирот, принимал их в свое покровительство...” (Бантыш-Каменский Д.Н., Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов. М., 1991, ч. 1, стр. 58,59).

Б. П. Шереметев умер, когда дочери Наташе исполнилось всего 5 лет. Анна Петровна, мать ее, воспитывала детей, а родила она еще пятерых) в том, старинном, русском духе, который снизу, из глубины, удерживал все русское в народе, сопротивляясь... нет, не новому, это же бесполезно, это понимает даже самый яростный приверженец старины, но тому гадостному, грязному, мерзкому, что тянуло страну и народ в аморальную пропасть, в духовное разложение нации.

Автор данных строк не является яростным антимонархистом и не ставит своей целью порочить и поливать грязными словами династию Романовых, которая, чтобы о ней не говорили, исполнила-таки свое историческое предназначение. Более того, автор с пониманием относится ко всякого рода отклонениям в поведении и в быту в царских дворцах. Это действительно сложно имея все в неограниченном количестве (деньги, драгоценности, дворцы, прислугу, леса, поля, реки, моря, озера, женщин, или мужчин, если речь идет о царствующих женщинах, лошадей, собачек, ружья... и чего там еще нужно царям и царицам для счастливой жизни), отказываться от своего счастья и просиживать днями и ночами над государственными бумагами, ходить на заседания, что-то там решать, говорить - зачем все это хлопотное, суетное, когда существуют разные опытные Остерманы, Бироны, Минихи, либо Шереметевы, Меншиковы?! Да, когда пишешь умные книги, тогда нужно все это - грязное, аморальное - ругать, клеймить позором. А когда ты император (или императрица), когда любая женщина во дворце (любой мужик) мечтает хоть разок переспать с монаршей особой и при этом очень понравиться императору (или императрице)?! Как это все сложно, в самом деле!

Как сложно отказаться от соблазна просто мечтать, если ты, скажем, еще не император (или императрица), а уж как сложно отказаться от этого дьявольского соблазна, когда переспать с тобой мечтают тысячи, сотни тысяч соотечественников (или соотечественниц), весьма пригожих на вид! Серьезное это дело. Особенно во времена распущенные, каковым XVIII век и являлся.

И какими же, воистину великими предстают пред взорами потомков такие Наташеньки Шереметевы, в замужестве Долгорукие, которые, имея все возможности сделать себе семейное счастье легким путем, отказывались от него!

Летом 1728 года умерла Анна Петровна, мать Натальи Шереметевой.

В своих позднейших “Записках” она старалась быть честной и рассудительной. “Я очень счастлива была женихами”. Она хотела выйти заму, но “не имела привычки сегодня любить одного, завтра - другого”, отказываясь от соблазнительных излишних гуляний.

Князья Долгорукие, усилившиеся после ссылки Меншикова в Березов, также как и их главный противник совсем недавно, потеряли контроль над своими амбициями и желаниями. А тут еще юный царь Петр II потрафил им, обручился с дочерью Алексея Долгорукого восемнадцатилетней княжной Екатериной. Свадьбу назначили на 19 января 1730 года.

Вслед за императором обручился и Иван Алексеевич с прелестной княжной Натальей Борисовной Шереметевой. Предложение сына Алексея Долгорукого обрадовало и саму будущую невесту, и всех ее родственников, но если они, радуясь, мечтали об очередном возвышении своего рода, то Наталья, зная о любовных похождениях Ивана и Петра II, повергших в уныние многих добропорядочных россиян, мечтала о счастье женском, и вскоре эта юная душа покажет миру свое понимание женского счастья, удивит всех.

Иван Алексеевич Долгоруков (1708-1739)- князь, придворный, фаворит императора Петра II; сын А. Г. Долгорукова, дед И. М. Долгорукова.

Обручение было роскошным. Оно состоялось в самом конце 1729 года. Еще жив был князь Меншиков. Гости завалили молодых людей богатыми подарками. Гуляли по этому случаю с размахом. Народ собрался радостный. Самая счастливая пара в жизни дочери великого полководца и политика началась шумно. Но продолжалась она так мало!

В начале января Петр II заболел и 19 января, в день двух свадеб (вот погулял бы русский народ на славу!) пятнадцатилетний император умер, своей смертью, сокрушив мечты Долгоруких и Натальи Шереметевой.

Неосторожный Иван Алексеевич на заседании “верховников” предложил кандидатуры невесты Петра II на императорский престол. Поговаривают даже, что существовало подложное завещание, подписанное им за царя. Голицыны перехватили инициативу, на престол, как было сказано выше, воссела Анна Ивановна, и над кланом Долгоруких нависла смертельная опасность. Громогласный клич Ивана поставил клан вне закона. Все знающие об этом, то есть все “верховники”, понимали это. Да и другие высокопоставленные люди, даже не слышавшие предложения лучшего дружка скончавшегося императора, что дни Долгоруких сочтены.

Знали об этом Шереметевы. Они уговаривали юную Наталью отказаться от брака с Иваном Алексеевичем, нашли ей нового жениха. Они заботились о ее счастье и о своем благополучии. В “своеручных записках княгини Натальи Борисовны Долгорукой” зафиксирован ответ невесты. Он может показаться слишком уж морализированным, но автор имел на это полное право!

“...Честная ли это совесть, когда он был велик, так я с радостью за него шла, а когда он несчастлив, отказать ему. Я такому бессовестному совету согласиться не могла”.

И в апреле 1730 года в Горенках, подмосковном имении князей Долгоруких, справили они свадьбу, которую вполне можно было назвать поминками по ушедшим счастливым временам. Плакали на свадьбе да не от радости, такое иной раз бывает с добрыми людьми, а от беды тяжелой, надвигавшейся. Наталья Борисовна Долгорукая заплаканная приехала в дом могучего древнего клана, а через три дня началась новая полоса в жизни молодой семьи и старого рода, печальная полоса.

Явился в Горенки сенатский секретарь, зачитал указ Анны Ивановны: в ссылку весь род отправить, в пензенские деревни. Опечалился отец и сын, а жена молодая, не понимая грозной сути происходящего, поехала в Москву в надежде что-то разузнать. Пока мыкалась по знакомым, теперь уже будто и незнакомым, еще один приказ пришел от повелительницы: три дня всего дала она на сборы. Мало!

Не верила юная душа, что мир так жесток и стремителен именно в своей жестокости, собралась кое-как, много нужных вещей не взяла с собой, от денег, которые брат прислал ей, только часть взяла, сплоховала, неопытная. А как в путь-дорогу дальнюю собрались, погрустнела Наталья Борисовна - никто из рода Шереметевых не приехал проститься с ней! Поступила она, замуж вышла, как подобает дочери великого полководца, никогда ни перед кем не ломавшего шапку, но, глупенькая, не знала она, что время ее отца, Бориса Петровича Шереметева, безвозвратно кануло в лету, что ушло надолго время душевных подвигов, что... никогда таких времен на Руси и на всей Земле не было, что подобные подвиги ни один из близких, из современников не похвалил бы ее, ну разве что юродивый, да и юродивые перевелись на Руси могучие, такие, которые самому царю, а хоть и Грозному, могли правду-матку в глаза говорить.

Ничего этого не знала и знать не могла юная душа. Трудной была дорога в пензенские деревни, много приключилось страшного по пути - муж чуть в болоте не погиб. Да что там Пенза! У Москвы под боком. Добрались они до деревень своих, отдохнуть не успели, обвыкнуться, как новый указ прислала дочь полоумного Ивана Алексеевича, а может быть, и не его дочь, зато - полноправная теперь единодержица всероссийская, Анна Ивановна.

Еще в VI-V веках до н.э. во многих странах Земного шара великие мудрецы той замечательной эпохи повторили замечательную мысль: “Не делай другому того, что ты не хочешь, чтобы сделали тебе”.

Года не прошло после смерти Меншикова - вслед за ним в Березовскую ссылку отправился род Долгоруких, сделавших все, чтобы ближайший соратник Петра I провел остаток дней на стылом Севере. Как узнала об этом Наталья Борисовна, так и покинули силы ее, разболелась она, думали, умрет. Супруг ухаживал за ней, выходил, прибыли они в Березов, поселились там же, где и Меншиков живал-доживал, морил себя голодом с отчаянья.

Не долго держалась княгиня Прасковья Юрьевна, умерла. В 1734 г. не выдержал тягот ссылки и супруг ее, князь Алексей Григорьевич. Но дети держались. Человек привыкает ко всему. Не быстро, не медленно шло время. К Долгоруким стали привыкать. Охранники, нарушая установленный указом режим, разрешали ссыльным ходить из острога в город. Уж лучше бы не разрешали!

Человека можно проверить разными способами и режимами. Ивана Алексеевича Долгорукого отпускать в город никак нельзя было, потому что хвастуном он родился и болтуном, не мог хранить в себе тайны великие. Выпивая с офицером, он давал волю словам, не понимая, чем это может закончиться для него.

А тут еще “случай” с местным подъячим произошел, с Тишиным. Понравилась ему, понимаешь, бывшая царская невеста, княжна Екатерина Алексеевна Долгорукая, стал он, по пьяному делу, конечно, ластиться к ней. Она заартачилась, пожаловалась офицеру Овцыну, тот избил любвеобильного подъячего. Его бы убить надобно было, гадкий человек, да рука у Овцына не поднялась. Тишин с обиды донес сибирскому губернатору о нарушениях режима ссыльных.

В Березов прислали человека хитрого по хитрому делу: он говорил всем, что Анна Ивановна интересуется положением ссыльных, хочет улучшить его, вошел в доверие ко многим, и те ему сдуру всю правду и рассказали, подтвердив донос неудовлетворенного сексуально подъячего Тишина.

Затем последовал указ, Ивана посадили в землянку, поддержали там его немного, затем последовал еще один указ, и однажды ночью, поздним летом 1738 года Ивана Алексеевича, двух его братьев, воеводу, губернатора березовского, Овцына, и слуг, и трех священников, и некоторых жителей Березова посадили на корабль и увезли следствие чинить, то есть пытать как следует.

Конечно, в этом деле Тишин сыграл свою роль, но не главную, а вот винить-то нужно во всем Ивана Алексеевича, не в меру болтливого. После того, что произошло в день смерти Петра II, ему и всем Долгоруким нужно было либо бежать из страны куда-нибудь в Америку, либо в первый же день воцарения Анны Ивановны падать ей в ножки, признаваться во всем, просить помилования... Ни того, ни другого они по разным соображениям сделать не могли. Тогда хоть бы язык за зубами держали, вели бы себя поскромней.

Тишина винить в беде клана Долгоруких нельзя. Его могли и подослать в острог со спецзаданием возмутить ссыльных. Но самому бахвалиться, да рассказывать сцены из монаршей жизни, да обзывать императриц и цариц мог только сумасшедший.

Пытали подследственных по обыкновению хорошо. Особенно - Ивана. За нарушение режима, “за послабление”, майору Петрову отсекли голову, остальных били кнутом, записали в рядовые сибирских полков. Иван Алексеевич, которому Наталья Борисовна родила двух сыновей, сломался на пытках, некоторые считают, что он сошел с ума и в этом неспокойном состоянии рассказал следователям тайну подложного завещания.

Четверо представителей рода Долгоруких поплатились за это жизнью, в том числе и сам Иван. Случилось это в 1739 г., в ноябре. А через два года и 17 дней на российский престол вступила Елизавета Петровна.

В 1741 г. Наталья Борисовна Долгорукова была возвращена из ссылки и обласкана новой императрицей. Вероятно, дочь графа Шереметева могла при желании сделать карьеру при дворе дочери Петра Великого, создать новую семью, родить других детей. Никто бы ее за это не укорил. Но она воспитала старшего сына, уехала с младшим, душевнобольным, в Киев. А когда он умер, княжна Долгорукая пришла на берег Днепра в черном одеянии, сняла с пальца обручальное кольцо и бросила его в воду, после чего дочь Б.П.Шереметева приняла схиму.

Схимонахиня Нектария (Наталия Борисовна Долгорукая)

А записки свои она написала по просьбе сына Михаила, однажды посетившего ее в монастыре. Умерла она в 1771 г..

Александр Торопцев