Вступление. Краткие истории

⁰

Процесс проявления мира, так же как и процесс его возвращения в непроявленное состояние - расширение и сжатие, - это два направления движения Вселенной, которые мы могли бы назвать оставлением дома и возвращением домой. Они находят отражение во всех происходящих во Вселенной процессах, - таких как безостановочное расширение и сокращение твоего сердца, или вдох и выдох. Они проявляются также в цикличности периодов сна и бодрствования. Входя каждую ночь в фазу глубокого сна без сновидений, а затем просыпаясь утром свежим и набравшимся сил, ты даже не догадываешься, что возвращался к непроявленному Источнику всей жизни.

Точно так же эти два движения - выход вовне и возвращение - находят отражение в жизненном цикле каждого человека. «Ты» приходишь в этот мир как бы из ниоткуда, вдруг. Рождение сопровождается расширением. Происходит не только физический рост, но также растет и ширится твое знание, разнообразие видов деятельности, имущество, опыт. Сфера твоего влияния расширяется, и жизнь становится все более сложной. Это время, когда ты в основном сосредоточен на поиске и достижении внешней цели. Обычно это сопровождается соответствующим ростом эго, отождествляющимся со всем перечисленным, и, таким образом, твоя формальная личность становится все более и более определенной. Это также время, когда внешняя цель - рост - имеет тенденцию попадать в зависимость от эго и захватываться им, а его несовпадающая с этой целью природа с ненасытным аппетитом иметь больше не знает, когда нужно прекратить гонку за расширением.

И когда ты думаешь, что, наконец, чего-то добился или нашел место в жизни, начинается движение в обратную сторону. Возможно, станут умирать твои близкие, составлявшие часть твоего мира. Затем твое физическое тело начинает слабеть, сфера твоего влияния сужается. Теперь ты делаешься не больше, а меньше, и эго отзывается на это все возрастающей тревогой, беспокойством или депрессией. Твой мир начинает сжиматься, и ты обнаруживаешь, что больше не можешь ничем управлять. Теперь не ты управляешь жизнью, а жизнь управляет тобой, медленно сжимая твой мир. Отождествленное с формой сознание переживает закат, исчезновение формы. И однажды ты тоже исчезаешь. Тебя больше нет. Твое кресло стоит на прежнем месте. Но ты в нем уже не сидишь - там пустое пространство. Ты вернулся туда, откуда пришел всего лишь несколько десятков лет назад.

Каждая человеческая жизнь - фактически любая форма жизни - представляет собой мир, уникальный способ, при помощи которого Вселенная ощущает саму себя. И когда твоя форма исчезает, этот мир - один из бесчисленных миров, - тоже приходит к своему концу.

Трудно найти более неточное или по меньшей мере неполное рассуждение о гигиене, чем слова прославленного архитектурного критика Льюиса Мамфорда из его классической книги «История города», опубликованной в 1961 году:

В течение нескольких тысяч лет жители городов мирились с плохими, зачастую отвратительными санитарными условиями, погрязнув в нечистотах и грязи. Они вполне могли прибраться; это было бы приятней, чем работать и дышать в помойке. Чем объяснить подобное равнодушие к грязи и вони, омерзительным для многих животных, даже для свиней, которые стараются содержать себя и свой загон в чистоте? И почему технологический прогресс был таким медленным и прерывистым, ведь с момента рождения города прошло целых пять тысяч лет?

На самом деле, как мы уже видели на примере поселка Скара-Брей на Оркнейских островах, любовь к чистоте была свойственна людям с давних пор. И Скара-Брей - вовсе не уникальное поселение. В доме, стоявшем 4500 лет назад в долине реки Инд, в местечке, которое сегодня называется Мохенджо-Даро, имелся отличный мусоропровод, с помощью которого отбросы отправлялись за пределы жилого квартала, на свалку. В древнем Вавилоне имелась канализационная система. У минойцев свыше 3500 лет назад были в домах проточная вода, ванны и другие удобства. Короче говоря, чистота и уход за собой были характерны для многих древних культур.

Древние греки обожали мыться. Им нравилось раздеваться догола (слово «гимнасий» происходит от слова gymnos , «обнаженный») и тренироваться до здорового пота; свои повседневные дела они завершали мытьем в общественной или домашней бане. Но для греков это было обычной и быстрой гигиенической процедурой. По-настоящему серьезным делом было купание в римских банях. Никто и никогда не мылся с такой увлеченностью, как римляне.

Римляне любили воду; в одном доме в Помпеях было тридцать водопроводных кранов, а благодаря сети акведуков крупные города в изобилии снабжались свежей водой. В Риме один человек расходовал триста галлонов воды в день, что в семь-восемь раз больше, чем требуется среднестатистическому римлянину сегодня.

Для римлян термы были чем-то большим, чем просто место для гигиенических процедур, - это ежедневный отдых, времяпрепровождение, образ жизни. В римских банях располагались библиотеки, магазины, гимнастические залы, цирюльни, теннисные корты, бары и публичные дома. В баню ходили люди всех сословий.

«Встречая знакомого, римлянин обычно спрашивал, в какую баню тот собирается», - пишет Катерина Ашенберг в своей блестящей книге «Грязь и чистота», посвященной истории гигиены. Некоторые римские бани скорее были похожи на дворцы. Огромные термы Каракаллы вмещали одновременно шестьсот человек, а термы Диоклетиана - триста.

Римлянин переходил из одного отделения бани в другое - сначала во фригидарий (баню с холодной водой), а затем в кальдарий (с горячей водой). По пути он останавливался в анктуарии, где на его тело наносили ароматические масла, а затем шагал в лаконий (парную), где, как следует пропотев, счищал с себя масло и грязь специальным скребком - стригилем. Все это выполнялось в определенном, почти ритуальном порядке, хотя историки не могут прийти к единому мнению относительно последовательности действий - возможно, потому, что в разное время в разных местностях особенности банной процедуры варьировали.

Мы многого не знаем о римлянах и их банных привычках - купались ли рабы вместе со свободными гражданами, как часто люди ходили в баню и сколько времени там проводили; насколько они были увлечены процессом. Сами римляне иногда выражали беспокойство по поводу состояния и чистоты воды, так что вряд ли все они всегда мылись с удовольствием.

Похоже, для большинства римлян бани были связаны с определенным строгим этикетом, который гарантировал здоровые моральные принципы, но со временем нравы в Риме становились все более свободными, и мужчины начали мыться вместе с женщинами; скорее всего, женщины мылись также вместе с мужчинами-рабами. Никто не знает, чем именно занимались римляне в банях, но это явно не соответствовало строгим нравам древних христиан, которые считали римские бани безнравственными и развратными, то есть нечистыми (с точки зрения не гигиены, а морали).

Христианство всегда на удивление настороженно относилось к чистоте и рано выработало странную традицию отождествлять святость с грязью. Когда в 1170 году был убит архиепископ Томас Бекет, люди, которые его хоронили, одобрительно заметили, что его нижнее белье «кишело вшами». На протяжении всего средневекового периода человек мог завоевать долгосрочное уважение, поклявшись не мыться. Многие совершали паломничество из Англии на Святую землю, но когда монах Годрик проделал этот путь, ни разу не ополоснувшись в воде, его стали называть Святым Годриком.

Эпидемии чумы в Средние века заставили людей пересмотреть свое отношение к гигиене; они стали думать, как себя обезопасить, и, к несчастью, пришли к неправильному выводу. Все лучшие умы согласились, что во время мытья открываются поры кожи, после чего смертельные испарения легче проникают в тело. Так что лучший способ избежать болезни - закупорить поры грязью.

В течение следующих нескольких сот лет большинство людей не мылось и даже старалось по возможности не иметь контакта с водой, что приводило к печальным последствиям. Инфекции стали частью повседневной жизни. Бесконечные фурункулы, сыпь и раздражения заставляли людей постоянно чесаться. Человек жил в привычном дискомфорте и со смирением принимал более серьезные недуги.

Страшные болезни убивали миллионы, а затем часто таинственным образом отступали. Самой известной, но далеко не единственной заразой была чума (на самом деле существовало два вида заболевания: бубонная чума, названная так из-за бубонов - воспаленных лимфатических узлов на шее, в паху или под мышками, и более тяжелая и заразная пневмоническая чума, поражавшая дыхательную систему).

Эпидемии английской потливой горячки - болезни, о которой мы почти ничего не знаем, - случились в 1485, 1508, 1517 и 1528 годах; она отняла тысячи жизней, а потом исчезла и больше не возвращалась (во всяком случае, до сих пор). В 50-е годы XVI века появилась другая странная лихорадка - «новая болезнь», которая «свирепствовала по всему королевству и убила множество людей всех сословий, но в основном знатных и богатых», по словам одного современника.

В промежутках между этими недугами, а иногда и одновременно с ними случались вспышки эрготизма. У людей, употребивших в пищу зараженное грибком зерно, наблюдались расстройства сознания, припадки, горячка и обмороки; в большинстве случаев все заканчивалось смертью. Любопытно, что эрготизм сопровождался лающим кашлем. Отсюда пошло выражение «чокнутый» (barking mad ).

Самой страшной была оспа - болезнь крайне заразная и смертельная. Известны два основных типа оспы: обычная и геморрагическая. Оба типа были тяжкими, но геморрагическая оспа (при которой возникали внутреннее кровотечение и гнойники на коже) доставляла больше страданий и чаще приводила к летальному исходу: она убивала 90 % своих жертв - примерно вдвое больше, чем обычная оспа. До XVIII века, пока не появилась вакцинация, от оспы ежегодно умирало 400 000 жителей Европы. Такого высокого уровня смертности не наблюдалось ни при одной другой болезни.

Те, кто выживал после оспы, часто оставались слепыми, а лица их были покрыты оспинами - обезображивающими рубцами. Эта болезнь существовала уже тысячи лет, но лишь в начале XVI века распространилась по Европе. Первое письменное упоминание оспы в Англии датируется 1518 годом.

Приступ оспы начинался с внезапного повышения температуры, сопровождавшегося болями и сильной жаждой. Примерно на третий день появлялись пустулы, которые затем распространялись по всему телу - характер их распространения у разных жертв был разным. В самых тяжелых случаях больной превращался в одну большую пустулу. На этой стадии лихорадка усиливалась, а пустулы вскрывались, и из них вытекал зловонный гной. Если после этого жертва выживала, то болезнь, как правило, отступала, но на этом беды больного не заканчивались. Гнойники покрывались струпьями и начинали мучительно чесаться. Только когда струпья отпадали, человек видел, насколько сильно он изрубцован.

Будучи юной девушкой, королева Елизавета чуть не умерла от оспы, но полностью выздоровела и избежала рубцов на теле. Ее подруге леди Мэри Сидней, которая ее выхаживала, повезло меньше. «Когда я уезжал, она была прекрасной дамой, - писал ее муж, - а когда вернулся, увидел, что она вся изрыта оспой». Герцогиню Ричмонд, послужившую моделью для фигуры Британии на английской монете достоинством в один пенс, болезнь тоже оставила обезображенной.

На примере оспы врачи пытались найти средства лечения других заболеваний. Истечение гноя привело к убеждению, что тело пытается избавиться от ядов, поэтому больным пускали кровь, давали слабительное и потогонное, вскрывали пустулы; вскоре те же самые методы стали использовать при лечении остальных недугов, однако, как правило, они лишь усугубляли состояние больных. Оспа называется по-английски «малой оспой (smallpox), чтобы отличить ее от «большой оспы» (great pox) - так раньше называли сифилис.

Понятно, что не все ужасные болезни были связаны с нечистотой, но люди этого не знали. И хотя сифилис передавался при половом контакте, который мог иметь место где угодно, его стали ассоциировать с банями. Проституткам запрещалось подходить к купальням ближе чем на сто шагов; в конце концов в Европе вообще были закрыты все общественные бани. Пропала привычка регулярно мыться. Некоторые люди продолжали это делать, но избирательно. «Мой руки часто, ноги - редко, а голову - никогда», - гласила популярная английская пословица.

Королева Елизавета принимала ванну раз в месяц «независимо от того, нуждалась она в купании или нет». В 1653 году Джон Ивлин записал в дневнике, что решил мыть голову один раз в году. Ученый Роберт Гук часто мыл ноги (его это успокаивало), но почти никогда не мылся целиком. Сэмюэл Пипс вел дневник девять с половиной лет, и там лишь единожды упоминается о том, что его жена моется. Во Франции король Людовик XIII ходил немытым почти до семи лет от роду и впервые выкупался в 1608 году.

Купание служило почти исключительно для медицинских целей. В 1570-х Бат и Бакстон были популярными бальнеологическими курортами, но многие посетители пребывали в нерешительности. «На мой взгляд, не слишком здорово, когда столько людей одновременно купаются в одной и той же воде», - заметил Пипс летом 1668 года, размышляя о своем посещении курорта. Однако ему понравилось, и он провел два часа в воде, а потом попросил, чтобы его завернули в простыню и отнесли в номер.

Когда европейцы прибыли в Новый Свет, индейцы сразу заметили, как плохо от них пахнет. Однако еще больше индейцев удивляла привычка европейцев сморкаться в тонкие и красивые носовые платочки, а потом аккуратно их складывать и прятать, словно драгоценный сувенир.

Впрочем, какие-то стандарты чистоты все же существовали. Один посетитель двора короля Якова I с неприкрытым отвращением заметил, что король только смачивал кончики пальцев влажной салфеткой. К тем, кто печально прославился своей нечистоплотностью, можно причислить одиннадцатого герцога Норфолка, который так сильно не любил банные процедуры, что слуги дожидались, когда он напьется мертвецки пьяным, и только тогда его мыли; памфлетиста Томаса Пейна, чье тело было покрыто «ровным слоем грязи», и даже благородного Джеймса Босуэлла, от которого так воняло, что шарахались даже привычные ко всему окружающие.

Однако даже Босуэлл в подметки не годится своему современнику маркизу д"Аржану, который годами носил одну и ту же нательную сорочку; когда его наконец уговорили ее снять, ее пришлось отдирать практически вместе с кожей. Впрочем, для некоторых - например, для аристократки Мэри Монтегю Уортли, одной из первых прославленных женщин-путешественниц, - грязь была чем-то, чем можно гордиться. Люди, которым Уортли пожимала руку при знакомстве, невольно вздрагивали, пораженные тем, насколько грязна ее ладонь.

А что бы вы сказали, увидев мои ноги? - с гордостью вопрошала леди Мэри.

Многие люди привыкли обходиться без воды, и сама мысль о купании приводила их в ужас. Когда Генри Дринкер из Филадельфии в конце 1798 года поставил у себя в саду душ, его жена Элизабет больше года отказывалась им пользоваться.

За последние двадцать восемь лет я ни разу не мылась целиком, - объяснила она.

В начале XVIII века ванны все чаще ассоциировались с лечением сумасшествия. В 1701 году сэр Джон Флойер начал практиковать холодные ванны для лечения ряда заболеваний. Согласно его теории, погружение в холодную воду вызывает «ужас и потрясение, которые укрепляют и оживляют притупившийся ум».

Бенджамин Франклин использовал другой метод. Он прожил в Лондоне несколько лет и взял за правило принимать «воздушные ванны», лежа голым перед открытым окном на втором этаже. Это не делало его чище, но, кажется, не причиняло вреда; а у его соседей, определенно, всегда был повод для разговоров.

Также странно популярным было «сухое купание»: люди растирались щетками для того, чтобы «открыть поры» (и, возможно, избавиться от вшей). Многие верили, что льняное белье имеет особые свойства, что оно впитывает грязь с кожи. Большинство боролось с грязью и неприятными запахами, маскируя их косметикой и одеколонами. А многие просто не обращали на это внимания: зачем избавляться от дурного запаха, если все вокруг все равно воняют?

Но потом вдруг водные процедуры вошли в моду. В 1702 году королева Анна поехала в Бат лечить подагру. Этот престижный курорт славился своими целебными водами, хотя проблемы Анны лучше бы лечить банальной диетой.

Вскоре повсюду появились курорты с минеральными источниками - Харрогит, Челтнем, Лландидно-Уэллс в Уэльсе. Но прибрежные города боролись за то, чтобы лечебными назывались только морские воды и только вблизи их курортов. Скарборо на йоркширском побережье обещал, что его вода исцеляет от «апоплексии, эпилепсии, каталепсии, головокружений, ипохондрии и метеоризма».

Самым прославленным пионером лечебных водных процедур был доктор Ричард Рассел, который в 1750 году написал латинскую «Диссертацию об использовании морской воды при заболеваниях гланд», которая четыре года спустя была переведена на английский. В этой книге Рассел рекомендовал морскую воду в качестве эффективного средства лечения целого ряда заболеваний, от подагры и ревматизма до «застоя в мозгу». Больным рекомендовалось не только погружаться в морскую воду, но и пить ее в больших количествах. Рассел практиковал в рыбацком поселке Брайтхелмстоун на побережье Суссекса и стал так успешен, что город разросся и превратился в Брайтон, самый модный в мире морской курорт того времени. Рассела называли «изобретателем моря».

Многие люди купались совершенно голыми (часто вызывая праведное негодование тех, кто за ними подсматривал, иногда даже в телескоп), более скромные облачались в слишком тяжелые одежды (что было небезопасно). Аристократическая публика особенно возмущалась, когда на пляже начали появляться представители беднейших слоев общества, которые раздевались у всех на глазах и заходили в воду, - для большинства из них такое событие, как купание, случалось один раз в год.

Потом изобрели передвижные купальни, которые представляли собой не что иное, как фургоны на колесах с дверцами и ступеньками. Фургончик заезжал прямо в воду, позволяя купальщику окунуться и помыться не на глазах у всех. После купания люди энергично растирались сухой фланелью, и эта процедура, вероятно, оказывалась даже полезнее для здоровья, чем само мытье.

Будущее Брайтона было предрешено в сентябре 1783 года. Только что закончилась война за независимость США и был подписан мирный договор. Принц Уэльский посетил Брайтон, где надеялся подлечить горло, и воды действительно помогли. Принцу это так понравилось, что он немедленно велел построить там экзотический павильон. Для принца установили индивидуальную ванну с морской водой, и теперь ему не нужно было во время купания обнажаться перед обычными людьми.

Отец принца, король Георг III, также в поисках уединения, отправился в Уэймут, сонный портовый городишко на западе Дорсета, но обнаружил на пляже тысячи доброжелательных зевак, жаждущих увидеть первое погружение его величества. Когда монарх вошел в воду, облаченный в обширный халат из голубой саржи, оркестр, спрятанный в соседнем фургончике-купальне, грянул «Боже, храни короля». Несмотря на всю эту помпу, королю понравилось в Уэймуте; он ездил туда почти ежегодно - до тех пор, пока его психическая болезнь не прогрессировала настолько, что он уже не смог появляться на публике.

Тобиас Смоллетт, писатель и врач, страдавший чахоткой, перенес практику морских купаний в Средиземноморье. В Ницце он, к удивлению местных жителей, ежедневно ходил плавать. Один из очевидцев писал:

Им казалось очень странным, что человек, по-видимому изнуренный болезнью, купается в море, тем более в такую холодную погоду; некоторые врачи прогнозировали ему немедленную смерть.

Однако привычка купаться постепенно привилась, а книга Смоллетта «Путешествия по Франции и Италии» (1766) сыграла большую роль в становлении французской Ривьеры как популярного курорта.

Разнообразные мошенники тоже быстро сообразили, что на купании можно делать хорошие деньги. Самым успешным из них был Джеймс Грэм (1745–1794). Этот хвастливый невежда, объявивший себя врачом, имел во второй половине XIX века огромный успех в Бате и Лондоне. Он использовал магниты, электрические батареи и другие инструменты для исцеления пациентов от целого ряда болезней, главным образом от сексуальных нарушений, таких как импотенция и фригидность. Он вывел купания на более высокий уровень популярности, придав им заманчивую эротическую ауру. Грэм предлагал своим клиентам молочные и грязевые ванны, которые сопровождались театральным представлением, включавшим музыку, живые картины, ароматизированный воздух и даже полуобнаженных танцовщиц (говорят, что одной из таких танцовщиц была Эмма Лайон, будущая леди Гамильтон и любовница адмирала Нельсона).

Тем, чьи проблемы не удавалось решить с помощью водных процедур, Грэм предлагал терапию при помощи электрифицированной «божественной кровати» по цене 50 фунтов за ночь. Матрац кровати был набит лепестками роз и пересыпан специями.

К сожалению, Грэма несколько занесло на волне успеха, и он стал проповедовать настолько неправдоподобные вещи, что от него отвернулись даже самые преданные его сторонники. Одна его лекция называлась «Как прожить много недель, месяцев и лет без еды», в другой он гарантировал своим последователям «здоровую жизнь до 150 лет». Его претензии делались все более абсурдными, дела пошатнулись и резко покатились вниз. В 1782 году его имущество был конфисковано в счет долгов, и славе Джеймса Грэма пришел конец.

Сейчас Грэма принято изображать как нелепого шарлатана; разумеется, по большей части он и был таковым, однако следует помнить, что многие его предложения: холодные ванны, простая еда, жесткие кровати, настежь открытые окна, наполняющие спальню морозным воздухом, - вошли в жизнь англичан.

Люди постепенно привыкли к мысли о том, что ничего плохого не произойдет, если они будут время от времени мыться, так что старинные концепции личной гигиены были резко пересмотрены. Теперь розовая кожа и открытые поры больше не считались нездоровыми; напротив, укрепилось мнение, что кожа является прекрасным вентилятором тела: через нее выводятся двуокись углерода и другие токсические вещества, вдыхаемые человеком. Если же поры закупорены грязью, природные яды накапливаются в организме и приводят к опасным недугам.

Вот почему нечистоплотные люди - «толпа немытых», как выразился Теккерей, - так часто болеют: их убивают забитые поры. Один врач наглядно демонстрировал, как быстро слабеет и околевает лошадь, сплошь вымазанная дегтем. На самом деле проблема тут заключалась не в вентиляции, а в терморегуляции, тем не менее данный эксперимент был, безусловно, весьма поучителен.

Люди на удивление поздно стали мыться ради того, чтобы быть чистыми и хорошо пахнуть. Когда основатель методизма Джон Уэсли в своей проповеди в 1778 году сказал, что «чистота - это почти благочестие», он имел в виду чистую одежду, а не чистое тело. Впрочем, уважая также чистоту телесную, он рекомендовал «частое бритье и мытье ног».

Когда в 1830-х годах молодой Карл Маркс отправился учиться в колледж, заботливая мать дала ему строгие указания в отношении гигиены и особенно предписывала ему «каждую неделю растираться мочалкой с мылом».

К моменту открытия «Великой выставки» отношение к мытью явно начало меняться. На самой выставке было представлено свыше 700 разных сортов мыла и марок духов, что наверняка отражало уровень спроса. А два года спустя правительство наконец отменило старинный налог на мыло. Несмотря на это, вплоть до 1861 года англичанам все еще требовалась подробная инструкция для того, чтобы принять ванну.

Однако люди викторианской эпохи все-таки приучились мыться - главным образом потому, что это было время самоограничения и умерщвления всяческих плотских инстинктов, а водные процедуры были отличным способом укротить свой дух. Во многих дневниках описывается, как при утреннем умывании приходилось сначала сколоть лед с замерзшей воды, а преподобный Фрэнсис Килверт с удовольствием отмечал, как лед покрывал стенки его ванны и обжигал ему кожу, когда он мылся рождественским утром 1870 года.

Принимать душ было тоже непросто. Часто напор был слишком мощным, и купальщику приходилось надевать на голову специальную защитную шапочку, прежде чем шагнуть в душ, дабы струя воды не причинила ему слишком сильных ушибов.

На старом причале сидел с удочкой Человек и задумчиво смотрел вдаль.
- Как улов? – спросил подошедший мужчина.
- Какой улов? – рассеянно переспросил Человек.
- Что нет ничего? А на что Вы ловите?
- Ничего я не ловлю.
- Да ладно, я просто хотел мальчонке показать, а Вы раздражаетесь.
- Я не раздражаюсь. Мальчонке? – Человек посмотрел на мальчика лет восьми. – Хорошо, смотри. – Сказав это, он поднял удочку. На леске висела кормушка для рыб, а крючка не было. – Я просто любуюсь морем, думаю. Но не хочу ради развлечения причинять вред рыбам, поэтому их не ловлю, а кормлю.
И смотав удочку, Человек прошел мимо удивленно смотрящих на него, но ничего не понимающих, мальчика и его папы.

Мысль

В пространстве родилась мысль. Она хотела жить и рассматривала варианты к кому прийти.
- Если я приду в голову вон того лысого, то он слишком одержим одной идеей, и скорей всего не услышит меня, или отмахнется.
- Вон, тот, другой – просто посмеется, ведь я ему не родная и покажусь глупостью.
- Придя в голову вон той блондинке, я порадую ее. Но она никому не расскажет из страха быть высмеянной.
- Брюнетка, вроде бы деловая, но она захочет меня подороже продать. Никак не сможет цены мне сложить, и я так и останусь у нее в голове – лишь потешив ее себялюбие и гордыню.
- Вон тот, писатель, примет меня с радостью, но закроет в сундук, чтоб меня никто не украл. Как долго мне придется сидеть в сундуке, ожидая пока он вставит меня в свою книжку? Да еще потом неизвестно когда эту книжку напечатают. Ну, нет уж.
- Приду я в голову вон тому романтику. Он не закроет меня в клетке, а выпустит на волю, опубликовав в интернете.

Автомобили

К обыкновенному с виду кроссоверу, стоящему в стороне от оживленного шоссе, и находящемуся повидимому в раздумьях, - подъехала яркая красная дамская машина.
- Привет! А ты скромняга! Случайно видела тебя на испытательной трассе, по-моему, тебе пора на следующий уровень.
- Спасибо за комплимент. Но я еще вижу в себе много недостатков и до следующего конструкторского совета, попытаюсь исправить их. Да и нет предела совершенству. Можно развить некоторые аспекты. Если это мне удастся, то у меня увеличатся шансы перейти на следующий уровень игры.
- Не парься! Ты и так уже многое умеешь, вон посмотри на других. У большинства только наружность ярче, но это понты. Ведь конструкторы будут оценивать поведение на испытательной трассе.
- Сравнить себя с другими говоришь? Мне это не надо. Я буду работать над собой. Каждому свое.
- А мне что делать? По-моему я и так красива.
- Да, красива. - Кроссовер с восхищением посмотрел на сияющую, яркую машину. А потом добавил – Теперь тебе пора обратить внимание на свое внутреннее содержание.

Спустя некоторое время после того, как мы переехали в бывший дом английского приходского священника в идиллической, но безликой деревне в графстве Норфолк, я поднялся на чердак - посмотреть, где источник неожиданно обнаружившейся таинственной протечки. Поскольку в нашем доме нет чердачной лестницы, пришлось воспользоваться высокой стремянкой, чтобы, долго и неприлично извиваясь, пролезть в потолочный люк - вот почему раньше я туда не совался (да и потом не испытывал большого восторга от подобных экскурсий).

Взобравшись наконец на чердак и кое-как поднявшись на ноги в пыльной тьме, я с удивлением обнаружил во внешней стене потайную дверь, которую не было видно со двора. Дверь легко открылась и вывела меня в крошечное пространство на крыше, площадью чуть больше столешницы обычного стола, между передним и задним фронтонами. Викторианские дома часто являют собой скопление архитектурных несуразиц, но эта казалась совершенно непостижимой: зачем понадобилось делать дверь там, где в ней не было очевидной необходимости? Впрочем, с площадки открывался чудесный вид.

Когда вдруг видишь знакомый мир с непривычного ракурса, это всегда завораживает. Я находился футах в пятидесяти над землей; в центральном Норфолке такая высота уже гарантирует более или менее панорамный обзор. Прямо передо мной стояла старинная каменная церковь (наш дом когда-то служил к ней дополнением). Дальше, чуть под уклоном, на некотором удалении от церкви и пасторского дома, раскинулась деревня, которой и принадлежали обе эти постройки. По другую сторону высилось аббатство Уаймондхэм - нагромождение средневековой роскоши, господствующее над южной частью горизонта. На полпути к аббатству, в поле, тарахтел трактор, чертя на земле прямые линии. Остальная часть пейзажа представляла собой безмятежную и милую английскую пастораль.

Мне было особенно интересно смотреть по сторонам, потому что буквально вчера я бродил по этим местам со своим другом Брайаном Эйрзом. Брайан недавно вышел на пенсию, а до этого занимал пост археолога графства и, наверное, лучше всех остальных знал историю и ландшафты Норфолка. Однако он ни разу не бывал в нашей деревенской церкви и очень хотел взглянуть на это красивое старинное сооружение, более древнее, чем собор Парижской Богоматери, и примерно того же возраста, что соборы в Шартре и в Солсбери. Впрочем, в Норфолке полно средневековых церквей - целых 659 штук (их количество на квадратную милю здесь самое большое в мире), так что они не слишком обращают на себя внимание.

Ты когда-нибудь замечал, - спросил Брайан, когда мы вошли в церковный дворик, - что деревенские церкви почти всегда словно утопают в земле? - Здание церкви действительно стояло в мелкой низине, точно груз на подушке; фундамент церкви был примерно на три фута ниже окружающего церковного кладбища. - Знаешь почему?

Я признался, как это часто бывало в обществе Брайана, что понятия не имею.

Дело вовсе не в том, что церковь проседает, - улыбнувшись, объяснил Брайан. - Это поднимается церковное кладбище. Как ты думаешь, сколько здесь похоронено людей?

Я окинул оценивающим взглядом надгробия:

Не знаю. Человек восемьдесят? Сто?

По-моему, ты чуть-чуть преуменьшаешь, - отозвался Брайан с добродушной невозмутимостью. - Подумай сам. Такой сельский приход насчитывает в среднем 250 человек, значит, за столетие умирает около тысячи взрослых плюс несколько тысяч маленьких бедолаг, так и не успевших вырасти. Помножь это на количество веков, прошедших со дня постройки этой церкви, и ты увидишь, что здесь не восемьдесят и не сто покойников, а тысяч двадцать.

(Все это, как мы помним, происходит в шаге от моей входной двери.)

- Двадцать тысяч ? - изумленно переспросил я.

Мой друг спокойно кивнул.

Да, это очень много. Вот почему земля поднялась на три фута. - Он немного помолчал, давая мне время переварить информацию, потом продолжил: - В Норфолке тысяча церковных приходов. Умножь все эти столетия человеческой деятельности на тысячу, и получится, что перед нами - значительная часть материальной культуры. - Он обвел рукой высившиеся вдали колокольни: - Отсюда ты видишь десять-двенадцать других приходов, так что фактически ты смотришь сейчас на четверть миллиона захоронений - и это здесь, в сельской тиши, где никогда не было серьезных катаклизмов.

Из слов Брайана мне стало понятно, почему в пасторальном и редко заселенном Норфолке археологи находят по 27 000 старинных предметов в год - больше, чем в любом другом графстве Англии.

Люди теряли здесь вещи задолго до того, как Англия стала Англией. Брайан как-то показал мне карту археологических находок в нашем приходе. Почти на каждом поле что-нибудь да нашли - орудия эпохи неолита, римские монеты и гончарные изделия, саксонские броши, погребения бронзового века, усадьбы викингов. В 1985 году проходивший по полю фермер обнаружил возле самой границы наших владений редкую римскую фаллическую подвеску.

Я представляю себе мужчину в тоге, стоящего совсем рядом с моим участком; он растерянно охлопывает себя сверху донизу, обнаружив, что потерял ценное украшение; подумать только: его подвеска пролежала в земле семнадцать или восемнадцать веков, пережила бесконечные поколения людей, занимавшихся самой разной деятельностью, нашествия саксов, викингов и норманнов, зарождение английской нации, развитие монархии и все остальное, прежде чем его подобрал фермер конца XX века, наверняка весьма удивленный столь необычной находкой!

Так вот, стоя на крыше собственного дома и разглядывая неожиданно открывшийся пейзаж, я поразился странностям нашего бытия: спустя две тысячи лет человеческой деятельности единственным напоминанием о внешнем мире остается римская фаллическая подвеска. Столетие за столетием люди тихо делали свои повседневные дела - ели, спали, занимались сексом, развлекались, и я вдруг подумал, что история, в сущности, и состоит из таких вот обыденных вещей. Даже Эйнштейн потратил большую часть своей интеллектуальной жизни на размышления об отпуске, новом гамаке или изящной ножке юной дамы, сошедшей с трамвая на другой стороне улицы. Эти вещи наполняют нашу жизнь и мысли, однако мы не придаем им серьезного значения. Не знаю, сколько часов я потратил в школе на изучение Миссурийского компромисса или Войны Алой и Белой розы, но мне никогда бы не позволили уделить столько же времени истории еды, истории сна, секса или развлечений.

Я решил, что это может оказаться интересным: написать книгу про обычные вещи, с которыми мы постоянно имеем дело, наконец-то заметить их и воздать им дань уважения. Оглядев свой дом, я со страхом и некоторым смятением понял, как мало знаю об окружающем меня мире быта. Однажды днем, когда я сидел за кухонным столом и машинально крутил в руках солонку и перечницу, я вдруг задался вопросом: а почему, собственно, при всем многообразии специй и приправ мы так почитаем именно эти две? Почему не перец и кардамон или, скажем, соль и корицу? И почему у вилки четыре зубца, а не три и не пять? У подобных вещей должны быть какие-то объяснения.

Одеваясь, я задумался, почему у всех моих пиджаков на каждом рукаве имеется по нескольку бесполезных пуговиц. По радио рассказывали о ком-то, кто «оплачивал жилье и стол», и я удивился: о каком таком столе речь? Внезапно мой дом показался мне загадочным местом.

И тогда я решил отправиться в путешествие по дому: пройтись по всем комнатам и понять, какую роль каждая из них сыграла в эволюции частной жизни. Ванная комната расскажет историю гигиены, кухня - кулинарии, спальня - секса, смерти и сна и так далее. Я напишу историю мира, не выходя из дома!

Признаюсь, идея пришлась мне по душе. Недавно я закончил книгу, в которой попытался постигнуть вселенную и то, как она образовалась, - задача, прямо скажем, была не из легких . Поэтому я с удовольствием думал о таком четко ограниченном, имеющем пределы объекте описания, как старый пасторский дом в английской деревне. Да эту книгу запросто можно сочинять в домашних тапочках!

Но не тут-то было. Дом - объект поразительно сложный. К своему великому удивлению, я обнаружил: что бы ни происходило в мире - открытия, творения, победы, поражения, - все их плоды в конце концов так или иначе оказываются в наших домах. Войны, голод, промышленная революция, эпоха Просвещения - вы найдете их следы в ваших диванах и комодах, в складках штор, в мягкости пуховых подушек, в краске на стенах и в воде, текущей из крана. История быта - это не просто история кроватей, шкафов и кухонных плит, как я смутно предполагал раньше, это история цинги, гуано, Эйфелевой башни, постельных клопов, похищения мертвых тел, а также почти всего остального, что когда-либо имело место в человеческой жизни. Дом - не убежище от истории. Дом - это место, куда в конце концов приводит история.

Думаю, не стоит говорить о том, что история - штука весьма пространная. Я с самого начала предвидел, что мне придется мучительно отсеивать материал, чтобы уместить историю быта в один том. Поэтому, хоть иногда я и заглядываю в далекое прошлое (нельзя рассказать про ванну, не упомянув римлян), основное внимание в тексте уделяется событиям последних 150 лет, в течение которых действительно зародился современный мир. Так совпало, что именно столько и стоит дом, по которому мы вскоре совершим экскурсию.

Мы привыкли к бытовому комфорту - чистоте, теплу, сытости - и забыли, что почти все эти удобства появились не так уж и давно. Можно сказать, прошла целая вечность, прежде чем они надвинулись на нас неудержимой лавиной. Как это произошло и почему человечеству понадобилось столько времени, чтобы добиться комфортного существования, и рассказывается на этих страницах.

Я не называю деревню, где стоит мой дом, старый дом приходского священника, однако этот дом вполне реален, так же, как и люди, упомянутые в связи с ним. Следует также отметить, что фрагмент первой главы, в котором рассказывается про преподобного Томаса Байеса, появился в слегка измененном виде во вступлении к моей книге «Взгляд вдаль. История науки и Королевского общества».

Рис. 1. Интерьер Хрустального дворца Джозефа Пакстона, построенного для «Великой выставки» 1851 года. Эти кованые ворота до сих пор стоят в парке Кенсингтон-гарденз